Мемуарная литература. Мемуарная литература как исторический источник Какие особенности мемуарной литературы отразились в произведениях

Дата написания: 01.08.2023

Время на чтение: 61 минут

Главная > Литература

Дневник и мемуарная литература. Функциональное, генетическое сходство и различие жанров.

Представление о памяти как основе культуры является ныне очевидным и общепризнанным. «История культуры – это история человеческой памяти, её углубления и совершенствования». «Память активна. Она не оставляет человека равнодушным, бездеятельным…и владеет умом и сердцем человека» Сказанное великим ученым Д.Лихачевым приложимо и к литературе, материализующей память человеческую в слове. Память – один из результатов сложного взаимодействия человека с внешним миром. В ней сохраняется непосредственное, индивидуальное восприятие человеком реальной действительности. Запечатлевая восприятие исторических фактов, память человека обладает способностью воспроизводить эти явления такими, как наблюдал или мог о них знать участник или современник этих событий. Благодаря памяти в литературе могут быть зафиксированы как чрезвычайно важные исторические факты, так и мельчайшие детали повседневной деятельности и психологического состояния человека и окружающих его людей. В многоразветвленной цепи литературных жанров свое достойное место занимают жанры, функциональное назначение которых – служить прямым проводником памяти, ее непосредственным выражением . К таким жанрам в литературоведении принято относить следующие мемуарные жанры : мемуары (в узком смысле слова), записки, записные книжки, автобиографии, некрологи, дневники . В определении теоретического содержания жанра дневника мы исходим из уже существующих понятий, представленных в нашем литературоведении. В отечественном литературоведении достаточно полно освещен вопрос содержательной стороны жанра дневника. Литературоведческие источники дают разные определения жанра, в каком – то отношении дополняя друг друга. Обратимся к определению в довоенном издании Литературной энциклопедии», в котором понятие «жанр дневника» рассматривается с точки зрения его принадлежности к мемуаристике и как наиболее примитивная форма мемуарной литературы. «Дневник представляет собой первичную форму мемуарной литературы – общая перспектива событий здесь отсутствует... Дневник – ежедневные или периодические записи автора, излагающие события его личной жизни на фоне событий современной ему действительности (последнее впрочем не всегда обязательно)» [ 2 ]. В данной трактовке имеется в виду первичность дневника как жанра мемуарной литературы по отношению к воспоминаниям, запискам, автобиографии, исповеди, биографическим воспоминаниям и даже некрологу. В «Литературной энциклопедии» обращено внимание на возможность изображения в дневнике социального начала. Видимо, внимание к социальному – это дань времени, но и от этого мы не можем уйти в нашем исследовании. В «Литературном энциклопедическом словаре» Дневник рассматривается как «…форма повествования от первого лица, которое ведётся в виде повседневных…датированных записей. Дневник как внелитературный жанр отличает предельная искренность, откровенность высказывания »[ 3, 98]. Ещё одно определение дневника, которое также дополняет содержание термина: «Дневник – форма повествования, ведущегося от первого лица в виде повседневных записей… такие записи…современны описываемым событиям » . Данное определение затрагивает временной аспект жанра, его специфику, заключающуюся в отсутствии ретроспекции, что является немаловажным для понимания жанра. В приведенных определениях жанра дневника серьезных разночтений нет. Рассмотрев существующие определения и с учетом того, что сделано в вопросе теории жанра дневника, попробуем определить, какие же жанры следует отнести прежде всего к мемуарной литературе. На этот счет в современной критике существуют различные мнения. Исследователи мемуарной литературы (В.С.Голубцов, А.Тартаковский, И.И.Подольская, В.Оскотский), посвятившие свои работы вопросу теории и истории жанра и рассматривавшие проблемы на материале мемуаристики 18–19вв. и советского периода расходятся во мнении. Такие критики, как В.С.Голубцов, А.Тартаковский, И.И.Подольская приходят к выводу о том, что дневники и воспоминания являются типологическим актом мемуаротворчества . На основании этого они относят их к единому мемуарному жанру – это «две группы (или вида) родственных произведений, объединенных понятием «мемуаристика», - дневники как исторически первичная и простейшая форма запечатления личностью опыта своего участия в исторической жизни и воспоминания (мемуары в узком смысле слова) как более сложная и развитая форма мемуарной культуры». Подобное определение дневника, на наш взгляд, сужает значение содержания жанра и ограничивает его возможности лишь изображением исторического, а не личностного. С таким положением не согласен В.Оскотский . Он считает, что «дневники… к мемуарам не принадлежат, хотя вполне с ними соотносятся… Но едва ли не сильнее этого…сходства существенные различия». Он относит письма и записные книжки к мемуарной литературе, поскольку они «тоже свидетели памяти, закрепленной словом, ее опора и скрепы», тогда как дневники в эту группу жанров не включает, хотя и указывает на их соотношение с мемуарной литературой. На этом основании В.Оскотский делает такой вывод: «целесообразнее вести речь не о мемуарной, а о мемориальной литературе, не о мемуарном жанре, а о мемориальных жанрах». Термин «мемориальный жанр» (от англ. Memory) исследователь предлагает «во избежание общего знаменателя воспоминаний, под который подвертывается и то, что воспоминанием не является». Таким образом, по мнению В.Оскотского, к мемориальной литературе, следует отнести записки, записные книжки, письма, мемуары, дневники. Несомненно, мнение критика в вопросе принадлежности писем и записных книжек к литературе воспоминаний интересно и обосновано, однако, мы полагаем, что, возможно, целесообразнее придерживаться привычного определения жанра, и поэтому в дальнейшем мы будем использовать термин «мемуарные жанры». Таким образом, вопрос о принадлежности дневников к мемуарной литературе предполагает определение сходства и отличия между мемуарами и дневниками. Таблица, представленная ниже, позволяет дать представление о специфике сходства и отличия двух жанров:

Мемуарная литература	Жанровые закономерности произведений
Мемуарная литература	Система отражения действитель – ности	Структура повествования	Характер коммуникатив ности
Дневники	Синхронная	Дискретные записи	коммуникативен
Мемуары (воспоминания)	Ретроспектив-ная	Сюжетно-организо ванный рассказ в воспомина	Сфера автокоммуника- тивности ограничена. Коммуника- тивность приобретает внешнюю направленность.

Наряду с записками, записными книжками, воспоминаниями, автобиографиями и, наконец, собственно мемуарами дневники являются одним из типичных жанров мемуарной литературы. Следовательно, между мемуарами и дневником существует изначальная общность , заключающаяся в том, что в дневнике и в мемуарах автор рассказывает о событиях, участником или очевидцем которых он был. Но на присутствие автора мы можем указать и в лирической поэзии, и в прозе, т.е. во всех многоликих жанровых проявлениях. Разница между мемуарами и дневником состоит в следующем: 1) от сообщаемых фактов их авторов отделяет неодинаковое расстояние во времени (большая или меньшая протяженность в первом случае и предельная краткость – во втором. Автор дневника спешит зафиксировать только что возникшие впечатления, не давая им остыть и уйти в область воспоминаний, а то - и небытия); 2) в них представлены различные системы отражения действительности (синхронной в дневниках, ретроспективная в воспоминаниях); 3) существуют различия в типе и структуре повествования (связный, сюжетно организованный рассказ - в воспоминаниях, дискретные записи – в дневниках); 4) они отличаются характером коммуникативности. Дневник по своей природе автокоммуникативен («субъект передаёт сообщение самому себе»), рассчитан главным образом на внутренние, иногда интимные мысли автора, далеко не всегда предназначается им к прижизненному обнародованию, и, как правило, «секретен» для окружающих. Это его качество остаётся достаточно стабильным в течение длительных исторических периодов. В мемуарах же автокоммуникативность весьма размыта и сфера её влияния на читателя несколько ограничена. Попробуем рассмотреть, в чем же функциональное сходство и отличие мемуаров и дневников. Мемуары и дневники оказываются близки друг другу не только генетически. Их функциональная близость проявляется, вне всяких сомнений, в том случае, когда речь заходит о дневниках, закрепляющих впечатления от политических и литературно-общественных событий, от встреч с интересными и выдающимися людьми, интересных для будущих воспоминаний автора или для будущих поколений. Но даже в ежедневных записях, которые ведутся в целях самоанализа, самовоспитания, нравственного самоусовершенствования или ради текущих житейских интересов сегодняшнего дня, незримо присутствует частица понимания ценности личного опыта автора, стремление включить «уходящий день» в бытие. Поэтому в дневниковых записях воплощаются некоторые черты исторического самосознания личности (хотя, быть может, менее целеустремленно и последовательно, чем в собственно мемуарах). Различия между дневниками и мемуарами в этом отношении сводятся к тому, что исторический кругозор дневника (а, следовательно, и автора) ограничен пределами настоящего, тогда как историзм воспоминаний в мемуарах измеряется соотнесением их с прошлым, ставшим или становящимся историей. Именно эти признаки личного дневника определили его использование в художественной литературе. Дневник как форма изложения событий изначально предполагает полную откровенность, искренность мыслей и многообразие чувств пишущего. Эти свойства придают дневнику такую тональность интимности, лиричности, страстности интонации, с какими трудно сравняться другим литературным жанрам. Литературное значение дневника выходит далеко за рамки произведений, написанных в его форме. Дневник, как правило, сохраняет свежесть и искренность взгляда автора на окружающий мир и на себя. На основании всего сказанного сделаем выводы: Дневник – жанр мемуарной литературы. В литературе для дневника характерна форма повествования от первого лица. Оно ведётся в виде повседневных, обычно датированных, синхронных с точки зрения системы отражения действительности, записей. В структуре повествования преобладают дискретные записи. Как внелитературный жанр дневник отличает предельная искренность, доверительность. Все записи дневника, как правило, пишутся для себя. А дневник писателя сохраняет все эти признаки жанра, но как бы дополняет существующее определение тем, что является не только способом самовыражения, но и часто творческой мастерской, в которой могут так или иначе высвечиваться творческие замыслы писателя. Литература :

Лихачев Д. Прошлое – будущему. Л., 1985. 2. Литературная энциклопедия / Под ред. П.И.Лебедев-Полянский. М., 1934. Т.7. 3. Литературный энциклопедический словарь / Под ред. В.М.Кожевникова и др. М., 1987. 4. Краткая литературная энциклопедия. М., 1964. Т.2. 5.Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика 18 – 1-й пол. 19 в. М., 1991; Голубцов В.С. Введение//Мемуары как источник по истории советского общества. М., 1970; Подольская И.И. Русские мемуары 1800 – 1825. М., 1989. 6. В.Оскоцкий, Дневник как правда// Вопросы литературы.-1993,-№5.

Мемуарная литература

1. Объем и состав понятия.
2. Классовая детерминированность мемуарных жанров.
3. Вопросы достоверности М. л.
4. Приемы экспертизы М. л.
5. Значение мемуаров.
6. Основные исторические вехи М. л.

1. ОБЪЕМ И СОСТАВ ПОНЯТИЯ. - М. л. (от французского memoire - память) - произведения письменности, закрепляющие в той или иной форме воспоминания их авторов о прошлом. Приближаясь подчас к художественной литературе, в частности напр. к таким жанрам, как семейная семейная хроника (см.) и различные виды исторической беллетристики, М. л. отличается однако от них стремлением к точному воспроизведению определенного участка действительности. В отличие от художественной литературы произведения мемуарной литературы несут на себе исключительно или преимущественно познавательные функции без каких-либо специальных художественных установок. Однако четкую грань между ними и художественной литературой иногда провести крайне трудно. Ни «Дневник Кости Рябцева» Огнева, ни «Confessions d’un enfant du siecle» Мюссе произведениями М. л. не являются. Но уже в «Давиде Копперфильде» Диккенса или особенно в «Семейной хронике» С. Аксакова мы находим огромное количество автобиографических реалий, к-рые положены в основу литературно-художественной обработки. Вполне возможна здесь и обратная связь - в памятниках М. л. может в той или иной мере наличествовать стремление к художественной выразительности. Так, мемуарам итальянского авантюриста XVIII в. Казановы не чужды приемы галантного авантюрного романа эпохи Рококо, а воспоминания декабриста Н. А. Бестужева написаны в явно идеализирующей житейской манере по образцам классических биографий Плутарха. Сочетание в мемуарном произведении моментов «достоверного» и «вымысла» составляет огромные трудности для биографа писателя или исследователя его творчества (классический пример этого сплава «Dichtung und Warheit» Гёте). Пропорция соотношения обоих элементов может исключительно сильно варьироваться: элементы художественного вымысла, почти безраздельно доминирующие в «Сентиментальном путешествии» Стерна, отходят на второй план в «Письмах русского путешественника» Карамзина, отделанном дневнике, написанном Карамзиным во время его путешествия по Зап. Европе; произведение это стоит на рубеже художественной и М. л. Последнее часто оказывается глубоко плодотворным для литературы: так, «Чапаев» Фурманова, являясь художественным обобщением определенного периода и уголка гражданской войны, в то же время сохраняет большую степень близости к действительности, что несомненно повышает напряжение внимания у читателя и способствует успеху произведения.
Довольно многообразные жанры М. л. часто переплетаются между собою. Первичной и в известном смысле наиболее примитивной формой М. л. является дневник - ежедневные или периодические записи автора, излагающие события его личной жизни на фоне событий современной ему действительности (последнее впрочем не всегда обязательно). Дневник представляет собой первичную форму М. л. - общая перспектива событий здесь отсутствует, и повествование держится на молекулярной связи записей, объединенных единством излагающего их лица, системой его воззрений. Примером этого вида могут служить недавно вышедшие «Дневники» М. Шагинян. Воспоминания или записки - более сложная и частая форма М. л. Здесь автор получает возможность перспективного взгляда назад, охвата большего промежутка времени и анализа его событий под углом зрения определенной идейной концепции. В воспоминаниях меньше случайного, в них гораздо больше присутствуют элементы отбора, отсева событий. Третьей формой можно считать автобиографию, более краткую, чем воспоминания, по своему объему и охватывающую наиболее важные и поворотные моменты в истории личности (воспоминания могут повествовать о действительности вообще, для автобиографии же обязательно нахождение личности в центре рассказа). Автобиография часто пишется по специальным основаниям - напр. писателем, обозревающим свой творческий путь (см. сборник автобиографий «Наши первые литературные шаги» Н. Н. Фидлера, «Писатели о себе», Под редакцией В. Лидина, и пр.). Автобиография, посвященная каким-либо, особенно переломным событиям в жизни писателя, часто называется также исповедью (ср. напр. «Исповедь» Л. Толстого, написанную им после творческого перелома 1882, или предсмертную «Авторскую исповедь» Гоголя). Термин этот однако не вполне определенен, и напр. «Confessions» Руссо представляют скорее воспоминания. Если центр тяжести переносится с автора на лиц, с которыми он чем-либо был связан в прошлом, возникает форма биографических воспоминаний. Таковы напр. мемуары Н. Прокоповича о Гоголе, Горького о Л. Толстом, не дающие цельной научной биографии, но доставляющие для нее ценнейший материал. Наконец если воспоминания о близком лице написаны в связи с его смертью и под непосредственным ее впечатлением, мы имеем форму некролога.
Нужно оговориться, что эта классификация схематична и сама по себе не определяет жанрового существа того или иного произведения М. л., хотя и приближает нас к раскрытию этого существа. Изучение форм М. л. должно быть конкретным: лишь тогда типологический анализ насытится конкретным классовым содержанием и даст нам полное представление о существе тех общественно-политических тенденций, которые определяют собою тот или иной жанр М. л. Абстрактное изучение М. л. вне создающих ее процессов классовой борьбы абсолютно бесплодно.

2. КЛАССОВАЯ ДЕТЕРМИНИРОВАННОСТЬ МЕМУАРНЫХ ЖАНРОВ. - В литературоведении прошлого неоднократно делались попытки установления общих формальных признаков М. л. Эти попытки ни в какой мере не были успешны. Признаки, характерные для мемуарных произведений одних эпох, перестают быть обязательными в другие эпохи; продукция одних классовых групп радикально отличается от произведений, выражающих иную классовую идеологию, обслуживающих другую классовую практику. Лефовцы культивировали М. л. за ее «фактографичность» в отличие от литературы художественной, якобы базирующейся на «вымысле». Нетрудно обнаружить всю фиктивность этого разделения: мемуарам очень часто присуще и прикрашивание действительности, и изображение ее под определенным углом зрения, и прямое извращение фактов. «Записки» Смирновой не перестают быть фактом М. л. от того, что в них масса недостоверного и прямо ошибочного.
Вневременные признаки не определяют существа М. л., форма и содержание к-рой определяются переплетением конкретных социально-исторических условий. В таких мемуарах, как «Записки Болотова», с одной стороны, и «История моего современника» В. Г. Короленко - с другой, не существует ничего общего кроме стремления к возможно более правдивому изображению прошлого, стремления, проявляющегося в различном содержании и различных формах у двух представителей различных классов в две глубоко различные исторические эпохи. Изучение мемуаров вне конкретной классовой их обусловленности неизбежно приводит к идеалистическим абстракциям.
Являясь конкретной формой проявления тех или иных стилей, мемуарные жанры обусловлены во всех своих особенностях теми же социально-экономическими условиями, какими определяются стили, и служат тем же целям классовой практики. Мемуары С. Т. Аксакова, созданные представителем помещичьего славянофильства, существенным образом отличаются от мемуаров И. А. Худякова, представителя революционного разночинства, выражавшего интересы революционной крестьянской демократии 60-х гг. Мемуары Аксакова («Семейная хроника», «Детские годы Багрова внука») рисуют бытовую идиллию дворянской усадьбы конца XVIII и начала XIX вв., идиллически трактуя даже самые безобразные стороны этой жизни («добрый день» помещика, включающий пинки дворовым), дают картину воспитания, жизни и обучения дворянина-юноши в условиях налаженной, спокойной, обеспеченной усадебной жизни, освещая как необходимость жесточайшие издевательства над крепостными (дедушкин «грех» и др. эпизоды). Мемуары у Аксакова - жанр, повествующий о семейно-усадебном быте дворянского гнезда конца XVIII века, - идеализируют ушедший мир, к к-рому тяготел славянофил-помещик с его социальным культом стародавнего помешичьего строя. Тем самым художественные мемуары С. Т. Аксакова в классовой борьбе выполняли политическую функцию защиты дворянского усадебного землевладения в момент нарастания революционной борьбы с феодализмом в России, когда назревавшая с конца 50-х гг. революционная ситуация вырвала у крепостничества «освобождение крестьян».
Иными являются мемуары, созданные революционным демократом, каракозовцем И. А. Худяковым. И. А. Худяков - представитель авангарда революционного народничества 60-х гг., сторонник политической революции в интересах крестьянства и вообще «народа». Разделяя безусловно общие всему кружку ишутинцев взгляды на подвижничество революционера, «суровую дисциплину личной жизни», он придал своим воспоминаниям иные стилевые и жанровые черты, чем представитель помещичьего землевладения. Мемуарный жанр И. А. Худякова, отражая общественно-политическую жизнь эпохи 60-х гг., является выражением «второго этапа революции - этапа разночинского или буржуазно-демократического», по выражению Ленина. Если помещик-мемуарист поэтизировал свое прошлое, свое детство и годы юности, то революционер-разночинец это прошлое расценивал как непоправимое зло. «Жизнь наша, - заявляет Худяков в предисловии по поводу своего воспитания, - осталась разбитой и надломленной и была переполнена рядом физических и нравственных страданий». И. А. Худяков признавал пользу «за автобиографиями, откровенно написанными», характер к-рых представлял себе так: «Действительная жизнь всегда поучительнее вымышленной; и в этом отношении хорошо написанные биографии всегда поучительнее романов». В очерке о своей жизни он «опускал те частные подробности, к-рые могли бы быть находкой для романиста или художника», и дал изображение «безуспешной своей борьбы с самыми жестокими препятствиями к достижению человеческого идеала». Классовая позиция автора, мировоззрение его и определяют конкретно-исторические черты данного мемуарного жанра.
Диференциация мемуарных жанров существует и в пределах единого классового стиля. Мемуары С. И. Канатчикова «История моего бытия» и А. Е. Бадаева «Большевики в Государственной думе» - произведения представителей рабочего класса, созданные почти одновременно в эпоху строительства социализма (1928-1929). При наличии единства классового сознания и классового опыта этих двух мемуаристов их мемуары представляют разные жанры. «История моего бытия» С. И. Канатчикова - социально-бытовые мемуары, воспоминания А. Е. Бадаева - социально-политические. С. И. Канатчиков рисует картину постепенного роста и превращения деревенского парня в сознательного рабочего, пролетария. На фоне тяжелой рабочей жизни на заводах Москвы и Петербурга показан процесс формирования молодого пролетария, сознательного борца за интересы пролетариата, в условиях капиталистической эксплоатации, путь его культурного роста и политического развития и борьба с капитализмом. Воспоминания А. Е. Бадаева раскрывают политическую борьбу фракции большевиков в Государственной думе в последние годы перед революцией 1917. Они описывают революционные события последних лет существования монархии и показывают, как деятельность фракции отражалась на революционной борьбе рабочего класса и как в свою очередь те или иные моменты массового рабочего движения отражались на работе фракции. В этих двух мемуарах даны разные стороны единого классового опыта. Поскольку авторы, представители одного класса, обратили внимание на разные моменты действительности, они создали разные жанры в пределах единого стиля пролетарской литературы. Тем не менее это жанры одного классового опыта - представителей пролетарского социализма.
Каждый мемуарист показывает лишь те факты, на к-рых сосредоточивается его классовое сознание, группируя и осмысливая факты со своей же классовой позиции в интересах классовой борьбы. Социально-классовыми интересами автора мемуаров обусловлено напр. то обстоятельство, что А. Галахов, представитель реакционного дворянства 40-х гг., рассказывая в своих мемуарах о 1825, ни словом не обмолвился о восстании декабристов. Напротив, А. И. Герцен, принадлежавший к «поколению дворянских помещичьих революционеров первой половины прошлого века», в котором «при всех колебаниях между демократизмом и либерализмом демократ все же брал верх» (Ленин), дал восторженную оценку восстания декабристов как идейных борцов с царизмом, заражавших своим примером потомков.
Классовое сознание и классовые интересы, определяя тематику воспоминаний, разумеется обусловливают и точку зрения мемуариста на изображаемые явления, на их освещение и интерпретацию. Отсюда понятно, что одно и то же явление (событие, лицо, факт литературы или журналистики) в воспоминаниях представителей разных социальных групп получает не только разную оценку, но и разное изложение последовательности события или разный пересказ слышанного, виденного. Л. Толстой в воспоминаниях своих единомышленников получает традиционный иконописный облик сентиментального мудреца и непротивленца злу. В воспоминаниях же М. Горького он показан как живой человек с яркими чертами противоречивой психологии, сквозь к-рые Ленин увидел в барине Толстом мужика. Естественно встает вопрос, чье изображение Л. Толстого является наиболее правдивым, наиболее достоверным, т. е. объективно-историческим? Мемуарами, наиболее близкими к объективной истине, будут те, к-рые отражают критику и мировоззрение передового, революционного класса данной эпохи. Мемуары Горького представляют высшую степень объективности познания и изображения Л. Толстого, тогда как мемуары толстовцев не дают правильного отражения действительности. Высшую степень объективно-исторического познания действительности представляют также и мемуары пролетарских революционеров по сравнению с мемуаристами других групп (классов), ушедших к действующих сейчас. Революционная практика передового класса обеспечивает наиболее верное, точное и глубокое познание явлений.
Различие классовых тенденций, обусловленных различием классового опыта различных классовых групп (классов), создает глубоко различные и противоположные жанры М. л. Единого жанра М. л. не существует. Возникающие на различных и противоположных классовых основах жанры М. л. различны и противоположны как в основных, так и во второстепенных признаках.

3. ВОПРОСЫ ДОСТОВЕРНОСТИ М. Л. - Документальная форма М. л., кажущаяся «бесхитростность» ее повествования не служат однако гарантией ее правдивости. Мемуарные сообщения испытывают на себе обычную судьбу свидетельских показаний даже при отсутствии злостного искажения действительности; классовая позиция автора, его мировоззрение сказываются как на выборе фактов, освещении их, так и на выводах из этих фактов; направленность М. л. не может не служить определенным целям классовой практики. Еще Татищев учитывал этот момент, определяя степень достоверности в сообщении графа Матвеева о стрелецком бунте: «Сильвестр Медведев, монах Чудова монастыря, и граф Матвеев, - говорит он в своей «Истории Российской», - описали стрелецкий бунт, токмо в сказаниях по страстям весьма несогласны и более противны, потому что графа Матвеева отец в оном стрельцами убит, а Медведев сам тому бунту участник». Не требует специального доказательства мысль о том, что изучение М. л. может быть научно плодотворным не только с поправкой на личное пристрастие и непосредственную заинтересованность авторов (подобные тем, что отмечены Татищевым), но прежде всего при условии раскрытия конкретно-исторической классовой целеустремленности мемуаров, в полной мере сохраняющей свою важную роль в тех случаях, когда автор выступает в качестве «стороннего наблюдателя». Мемуары, как и всякая другая литература классового общества, служат целям идейной и политической борьбы с тем или иным классовым противником. В этом отношении ссылки кн. Курбского на «достоверных мужей» не мешают нам воспринимать его записки как острый политический памфлет в его борьбе с Иваном Грозным или - шире - в борьбе одной группы помещиков против другой, захватившей власть в Московском государстве.
Классовая направленность мемуаров снижает их объективно-познавательную функцию обычно в том случае, если она исходит от классов реакционных, классов-эксплоататоров, заинтересованных в замазывании противоречий действительности. И наоборот, последовательная партийность представителей революционных классов повышает объективно-познавательное значение их мемуарных записей. В этом отношении высшую ступень представляют соответствующие записи пролетарских революционеров, вождей рабочего класса, революционная практика, исторические задачи и конечные цели которого образуют реальную основу для наиболее глубокого и точного познания окружающего мира. Такова итоговая брошюра Ленина о II съезде РСДРП («Шаг вперед, два шага назад», 1904), к-рая является своеобразным «воспоминанием» одного из участников событий. Работа эта остается непревзойденной до сих пор вершиной истинно-научного и истинно-объективного при всей его партийности осмысления одного из важнейших этапов в развитии международного рабочего движения. Достаточно сопоставить с этой ленинской большевистской, подлинной достоверностью субъективистское извращение и опошление исторической действительности Л. Троцкого в его книге «Mein Leben» (Моя жизнь), чтобы увидеть совершенно противоположное познавательное значение М. л., классовая направленность которой идет по линии классовых интересов буржуазии и контрреволюции.
При оценке автобиографических записей кроме всего вышесказанного следует иметь в виду, что эти записи нередко составляются с явной целью самооправдания, самообороны их автора. Подробнейшие и крайне фактичные на первый взгляд записки декабриста Д. И. Завалишина при сопоставлении с рядом исторических документов оказываются весьма неустойчивыми в своих якобы документально-точных утверждениях, особенно в части, касающейся поведения самого Завалишина в деле 14 декабря: благородная поза автора записок целиком опорочивается рядом протокольных записей, скрепленных его подписью, и донесением следственной комиссии. Даже в тех случаях, когда автор ставит себе специальной целью разоблачить самого себя, не следует поддаваться подчеркнуто-искреннему тону подобных саморазоблачений. В «Исповеди» Руссо не раз по-актерски используется этот эффектный мотив предельной откровенности.

5. ЗНАЧЕНИЕ МЕМУАРОВ. - Мемуары как источник сведений о жизни той или иной эпохи доставляют немаловажный материал и по истории лит-ой жизни. Мы знаем целый ряд записок, посвященных литературному быту или воспроизводящих интереснейшие моменты из жизни того или иного художника слова. Таковы напр. записки братьев Гонкур, Жорж Санд, Шатобриана и др. На русском яз. мы обладаем обширной М. л., имеющей значительную историко-литературную ценность. Здесь надо иметь в виду наряду с записками самих художников слова, как напр. дневником Пушкина, «Моими воспоминаниями» Фета и пр., также и записки тех, кто по роду своей деятельности имел возможность наблюдать вблизи литературную жизнь с ее ежедневной будничной стороны, мало доступной широкой публике. Так, Н. И. Греч, автор «Записок о моей жизни» (изд. 2-е, СПБ, 1886, последнее - М., 1928), имел возможность в качестве редактора «Северной пчелы» сообщить множество сведений по истории русского художественного слова и журналистики (в частности - о деятельности цензуры), хотя часто заведомо искажал их. А. В. Никитенко («Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был») приоткрывает множество интересных эпизодов из деятельности Цензурного комитета, многолетним членом к-рого он состоял. Воспоминания А. Панаевой (см.), бывшей жены И. И. Панаева, а затем в течение 15 лет гражданской жены Некрасова, заключает в себе много данных не только о личности и лит-ой работе Некрасова, но и о целой плеяде писателей, с к-рыми ей приходилось встречаться или о к-рых приходилось слышать от друзей.
Но особенную ценность для историка литературы приобретают записки, принадлежащие перу больших художников слова и дающие богатый материал не только для изучения писательской биографии, но и для изучения творческой личности писателя (мемуары Ж. Санд, м-м де Сталь, дневник Гонкуров, воспоминания Гёте и др. - на Западе, дневники Пушкина, Толстого, Брюсова, воспоминания М. Горького - у нас). В подобных произведениях мы находим часто и прямые указания на писательские замыслы, на творческую историю отдельных конкретных произведений. Кроме того, помимо случаев прямых указаний, новое и особенное значение в разрезе творческой истории приобретают записи, в к-рых воспроизводится в документальной форме жизненный материал, нашедший себе у того же автора и другое отображение - художественное. Огромную ценность под этим углом зрения представляют воспоминания М. Горького, собранные в его книгах «Детство», «В людях», «Мои университеты» и др. Сопоставление выведенных здесь лиц и изображенных событий с первыми ранними произведениями того же Горького дают прекрасный материал для суждений не только о процессе творчества, о возникновении художественного произведения, но и о творческом методе, о художественном стиле писателя, об его классовом отношении к жизненному материалу.
М. л. может доставлять далее обильный исторический материал не только для литературоведческих изысканий, но и для самих художников слова. Известно, что Толстой при создании «Войны и мира» самым широким образом пользовался наряду с общеисторическими исследованиями также и мемуарами современников изображаемой им эпохи. Мемуарные материалы часто дают гораздо больший простор, чем научные работы по истории, для изучения бытового характера эпохи, психологии отдельных лиц и т. п.; М. л. подчас больше говорит воображению писателя и предоставляет больше ресурсов для конкретного воплощения его художественных образов. Вот почему авторы так наз. «исторических» романов охотно прибегают к мемуарным источникам. Анатоль Франс в романе «Боги жаждут», изображающем Великую французскую революцию, и в сборнике новелл «Перламутровый ларец», относящемся к той же эпохе, воспроизводит ряд эпизодов, заимствованных из обширной М. л.
Нередко и гораздо более широкое использование М. л. - когда художник заимствует из чьих-либо записей весь фабульный материал и типаж своего произведения. Так возникли многие рассказы и повести советской литературы, посвященные эпохе гражданской войны. Как на характерный пример использования одного из таких мемуаров можно указать на повесть Всеволода Иванова «Гибель железной», в основу фабулы к-рой положены воспоминания красного командира Л. Дегтярева, но изменены при этом передача и освещение фактов.
В связи с тем, что большинство записок не готовится непосредственно к печати и бывает обнародовано лишь впоследствии, повышается ценность излагаемого в них материала, ибо он меньше подвергается искажениям современной автору официальной цензуры и правке предварительной негласной цензуры самого автора. В силу этого в М. л. до нас дошли такие подробности, к-рые с трудом проникали или же совершенно не проникали в печать своего времени. В записках А. С. Пишчевича напр. мы находим множество фактов, к-рые автор имел возможность близко наблюдать в качестве драгуна в царствование Екатерины II и затем на гражданской службе при Павле I; многие из этих фактов раскрывают для нас подробности офицерского и чиновничьего быта того времени, сообщают о всяческих «бытовых» злоупотреблениях по службе. Неудивительно, что сохраненные от воздействия современной им цензуры мемуарные записи при своем обнародовании в последующие эпохи вызывают к себе особо подозрительное отношение со стороны цензоров. Так, мемуары Болотова, посвященные XVIII в., в первом издании, вышедшем после смерти автора, были значительно искажены: в последующих изданиях пришлось восстанавливать по рукописи пропущенные эпизоды, изображающие иногда даже помимо желания Болотова в непривлекательном свете представителей чиновничества, офицерства и духовенства. Естественно, что наибольший простор для изучения М. л. как памятника прошлого быта и исторической обстановки возникает тогда, когда государственная власть переходит в руки других классов, не заинтересованных в «сокровении тайн» уже сошедшего со сцены класса.
Октябрьская революция особенно содействовала оживлению М. л., относящейся к прошлому и вскрывающей то, чего по условиям этого прошлого нельзя было вскрыть раньше. Целый ряд воспоминаний революционных деятелей был обнародован за последние несколько лет, давая громадный материал по истории революционного движения в России, по истории политических партий и внутрипартийных разногласий, вскрывая конкретную обстановку классовой борьбы (воспоминания о Ленине Н. К. Крупской, А. И. Елизаровой, - В. Н. Соколова («Партбилет № 0046340»), Н. Никифорова («Муравьи революции») и др.).
Вместе с тем в связи с обострившимся чувством исторической ответственности нашей революционной эпохи в корне оказалась пересмотренной и обычная для большинства мемуаров «подспудность»: запись того, что совершается в революционной борьбе, производится теперь, в целом ряде случаев, не на старческом досуге и уж во всяком случае не для отдаленных потомков, а в процессе борьбы, для современников, для товарищей по той же борьбе. Такой характер носит большинство воспоминаний о Ленине; такой целью продиктована и организационная работа по учету и фиксированию воспоминаний о деятельности Красной армии и начатая по инициативе Горького «История фабрик и заводов».

6. ОСНОВНЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ВЕХИ М. Л. - После всего сказанного выше ясно, что изучать социальную природу М. л. удобнее всего на материале конкретных мемуарных жанров, исторически сложившихся в конкретном классовом стиле и обладающих определенным идеологическим содержанием. Так, в самом факте повышенного тяготения к М. л. вообще уже может сказаться классовая направленность литературных формаций. Тяготение к индивидуалистическому типу мемуаров со стороны А. Франса («Маленький Пьер», «Книга моего друга» и др.) не может не быть поставлено в связь с пассивностью и пассеизмом его творчества, а через это творчество - с пассивной ролью, к-рую все безнадежней и безнадежней должна была осознавать выдвинувшая его группа средней буржуазии, отторгнутая от непосредственного участия в производстве и в экономической борьбе (см. Франс). Однако из неоднократно наблюдаемого факта - двоякого использования одного и того же литературного материала - явствует, что даже в общей своей форме интерес к М. л. не может быть истолкован в отрыве от того места, к-рое она занимает в конкретной обстановке классовой борьбы.
В этой обстановке М. л. создает ряд конкретных классовых жанров. История жанровой эволюции М. л. еще не написана, для изучения отдельных мемуарных жанров с точки зрения их классовой характеристики не сделано еще ничего, но все же можно и сейчас уже отметить некоторые группы мемуарных произведений с достаточно очевидной социально-жанровой природой. «Комментарии о галльской войне» Юлия Цезаря, объединяющие в себе ряд чисто военных, политических, этнографических, географических и пр. сведений о Галлии, обстоятельствами своего возникновения и, главное, общей тенденцией своей - познать завоеванную страну и противопоставить ей идею римской государственности - служат выражением не только экспансии рабовладельческого государства в эпоху его расцвета (I в. до нашей эры), но и выросшей на этой почве военно-политической стратегии Юлия Цезаря, к-рый блестяще пользовался в интересах римского государства классовыми и племенными противоречиями галлов. «Исповедь» Блаженного Августина (IV-V вв. нашей эры), трактующая богословские проблемы с индивидуально-психологической точки зрения, повествующая о приступах неверия, религиозных сомнениях и колебаниях, о соблазнах мирской жизни, наконец оформляющая себя в стиле, рассчитанном не на богословов, а на светских читателей, - есть результат экономического упадка крупноземлевладельческого класса Римской империи, интересы к-рого выражал Августин, и связанного с этим упадком своеобразного литературно-идеологического «декаданса».
Для эпохи феодальной типичными являются записки Жоффруа де Вильгардуэн о крестовом походе, в к-ром он сам принимал участие. Феодально-церковная идеология господствующих классов находит здесь выражение прежде всего в том, что Вильгардуэн пытается изобразить в виде христианского подвига откровенно-грабительский поход «крестоносцев» 1202, вызывавший смущение даже в умах своих современников; ибо «святое воинство», вместо того чтобы сражаться с «неверными», как это ему полагалось, вошло в соглашение с венецианской республикой и разграбило земли христианского Востока, с тем чтобы на развалинах Византии образовать новую латинскую империю. Подчинение всего приводимого в вильгардуэновских записках исторического и историко-бытового материала высокой тематике «служения господу», пренебрежение к факту как к таковому, замена анализа фактов обобщенными декларациями по поводу них - характеризуют литературное оформление этих записок.
Эпоха освободительной борьбы городов с феодалами находит свое яркое отражение в мемуарах («De vita sua») французского богослова-историка Гвиберта Ножанского (XI-XII вв.), враждебного поднимающемуся бюргерству, но уже впитывающего в себя влияние, идущее от складывающейся городской культуры. Гвиберт пристально изучает окружающую действительность (выразительные описания истории Ланской коммуны, своего детства, юности и пр.), жизнь интересует его уже сама по себе, он тяготеет к бытовым зарисовкам и пр.
Мемуарная часть «Новой жизни» Данте в своих биографических комментариях к сонетам и канцонам, посвященным Беатриче, дает знакомую позднему средневековью тему идеально-мистической любви к женщине в новом, индивидуалистическом варианте, отображая тем самым тот общий индивидуализм, к-рым осложнилась в творчестве Данте традиционная идеология феодального дворянства в условиях роста торговых городов.
Целиком противопоставлена средневековым мемуарам может быть автобиография Бенвенуто Челлини - характернейшее произведение эпохи роста капиталистических отношений XVI в. В отчетливо-индивидуалистическом подходе к фактам, в культивировании красочного, насыщенного жизнью материала, в отсутствии мертвенных, отвлеченных, уводящих от жизни рассуждений проявляется не просто личный склад художника-авантюриста Бенвенуто Челлини, но идеология молодой буржуазии Возрождения, ее волеустремленность и здоровый эпикуреизм.
В Германии эпоха Реформации и религиозных войн создает форму политических мемуаров (записки Карла V, автобиография Г. фон Берлихингена и др.), нередко переходящих в памфлет (см.).
В Испании, ставшей в XVI-XVII вв. великой колониальной державой, возникает группа мемуаров, принадлежащих перу участников конкисты (записки и воспоминания Колумба, Писарро, Диаза и др.). Эти мемуары обычно являются описаниями путешествий в неведомые земли, быта экзотических стран, подвигов испанского оружия. Они пронизаны духом авантюризма, католического миссионерства, преклонением перед героизмом завоевателей.
Мемуары эпохи Людовика XIII и Людовика XIV в выборе изображаемых фактов, в культивировании мелочей, относящихся к придворному быту и к королевской особе, и в связи с этим в микроскопизме самой манеры изображения - одно из нагляднейших литературных проявлений придворно-аристократической среды XVII в. В качестве характернейшего образца могут служить мемуары герцога Сен-Симона, говорящего с одинаковой многозначительностью и о крупнейших политических событиях того времени, и о придворных интригах, о житейском облике, о манерах короля (ср. мемуары фавориток Людовика XIV Монтеспан и Ментенон, галантные «Мемуары герцога де Граммон», написанные в начале XVIII в. А. Гамильтоном, а также из более ранних - «Мемуары» Брантома, изображающие историю и нравы двора Карла IX и его преемников).
Аналогичные типы мемуаров находим мы и в России, но, в связи с общим отставанием русского исторического процесса, лишь начиная с XVIII в. (записки Екатерины II, кн. Дашковой, Ю. В. Долгорукова, Ф. Н. Голицына, В. Н. Головиной и мн. др.).
Разложение абсолютной монархии отобразилось на характере мемуаров Казановы (XVIII в.), на всей выраженной в них идеологии этого международного авантюриста, на развлекательном эпикуреизме прожигателя жизни, на тематике, складывающейся из придворных, светских и любовных интриг, сдобренных каббалистическим шарлатанством, на основной тенденции к забавной занимательности в выборе фактов и в изложении. Иными тенденциями пронизаны мемуары идеологов поднимающейся буржуазии. Мемуары Вольтера дезавуируют старый порядок; Руссо («Исповедь»), Гольдони и Гёте, излагая истории своей жизни, создают монументальное жизнеописание представителя поднимающегося третьего сословия, вырастающего в центральную фигуру прошлого века.
Французская революция возрождает жанр политических мемуаров (записки Лафайета, м-м де Сталь, Мирабо, К. Демулена, мадам Ролан и мн. др.), отличающихся большей частью явно выраженной партийной направленностью, страстностью отношения к вопросам социальной жизни.
«Воспоминания парижского буржуа» доктора Верона, вышедшие в середине XIX в., и в тематике, уводящей в ресторан, на биржу, в редакцию, и в характере изложения, рассчитанного не на понимающих с полуслова читателей, принадлежащих к определенному замкнутому кругу, а на более широкую, «демократическую» читательскую массу, проявляют идеологию и интересы буржуа в эпоху расцвета промышленного капитализма.
Русская М. л. XIX в. дает наряду с светски-литературными записками Смирновой и Керн семейно-политические мемуары декабристов и близких к ним людей (записки М. А. Бестужева и др.). Характер этих мемуаров связан - в первой группе - с дворянским характером русской литературы начала XIX в. и - во второй группе - с дворянско-буржуазной природой декабрьского восстания. Настроения революционно-демократической интеллигенции конца XIX в. с наибольшей силой и законченностью проявляют себя в мемуарах Кропоткина, Морозова, Веры Фигнер, М. Фроленко и ряда других.
Советская литература, критически используя лучшие традиции революционных мемуаров, заостряет их агитационно-организующую роль. Вместе с тем в связи с повышением интереса к революционной и вообще «социальной» тематике наблюдается любопытная особенность в самом процессе создания мемуаров: воспоминания теперь нередко записываются со слов крестьян или рабочих, не имеющих специальных литературных навыков и устремлений, а иногда совершенно неграмотных, но хранящих в своей памяти многое, что может интересовать советского читателя. На таких записях построена напр. выпущенная Гизом в 1926 книга Т. Ферапонтовой «Крепостная бабушка», где дается пересказ подлинных воспоминаний крестьянки М. И. Волковой о крепостной поре. За последнее время с целью подобных записей стали даже организовываться специальные экспедиции (записи воспоминаний уральских рабочих об Октябрьской революции, сделанные С. И. Мирером и В. Боровиком («Революция», 1931), рассказ старушки-колхозницы Васюнкиной о ее жизни, записанный Р. С. Липец, и др.).
Типологическое разграничение М. л. надо производить не только в вертикальном, но и в горизонтальном разрезе, т. е. не только в связи с исторической сменой общественных формаций и господства различных классов, но и в связи с их существованием и борьбой в одну и ту же эпоху. Достаточно в виде примера противопоставить книгу военных воспоминаний Ремарка «На западе без перемен» и боевые воспоминания Фурманова в его книгах «Чапаев», «Мятеж». В первом случае перед нами мелкобуржуазный писатель-пацифист, обслуживающий классовые интересы буржуазии, во втором - перед нами пролетарский писатель и революционный боец, умеющий вскрыть социальный смысл отдельных военных эпизодов и не только указывающий выход, но и агитирующий за него.
В заключение необходимо еще раз со всей силой подчеркнуть огромную политическую роль мемуаров. Очень часто под маской объективной «летописи событий» мемуарист защищает неверную, вредную систему взглядов. Таковы например известные мемуары о Февральской революции А. Шляпникова, меньшевистски и анархо-синдикалистски интерпретирующие историю революции, и пр. Политические мемуары представляют собою обнаженное орудие классовой борьбы. Это обязывает в данной области к повышенной бдительности.Библиография:
Пекарский П., Русские мемуары XVIII в., «Современник», 1855, №№ 4, 5, 8; Геннади Г., Записки (мемуары) русских людей, Библиографические указания, «Чтения в Имп. об-ве истории и древн. росс. при Моск. универс.», 1861, кн. IV; Пыляев М. И., Список главнейших мемуаров и записок, оставленных русскими писателями и общественными деятелями и до сих пор еще не обнародованных, «Исторический вестник», 1890, I; Чечулин Н., Мемуары, их значение и место в ряду исторических источников, СПБ, 1891; Минцлов С. Р., Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России и напечатанных на русск. яз., вып. I, II-III, IV-V, Новгород, 1911-1912.

Литературная энциклопедия. - В 11 т.; М.: издательство Коммунистической академии, Советская энциклопедия, Художественная литература . Под редакцией В. М. Фриче, А. В. Луначарского. 1929-1939 .

литература в жанре мемуаров (франц. mémoires, от лат memoria память), разновидность документальной литературы и в то же время один из видов «исповедальной прозы». Подразумевает записки-воспоминания исторического лица о реальных событиях прошлого, очевидцем которых ему довелось быть. Основные предпосылки труда мемуариста строгое соответствие исторической правде, фактографичность, хроникальность повествования (ведение рассказа по вехам реального прошлого), отказ от «игры» сюжетом, сознательных анахронизмов, нарочито художественных приемов. Эти формальные признаки сближают мемуары с жанром дневника, с той существенной разницей, что, в отличие от дневника, мемуары подразумевают ретроспекцию, обращение к достаточно отдаленному прошлому, и неизбежный механизм переоценки событий с высоты накопленного мемуаристом опыта. В.Г.Короленко в воспоминаниях История моего современника (1954) так выразил идеальные устремления мемуариста: «В своей работе я стремился к возможно полной исторической правде, часто жертвуя ей красивыми или яркими чертами правды художественной. Здесь не будет ничего, что мне не встречалось в действительности, чего я не испытал, не чувствовал, не видел».

По своему материалу, достоверности и отсутствию вымысла мемуары близки к исторической прозе, научно-биографическим, автобиографическим и документально-историческим очеркам. Однако от автобиографии мемуары отличает установка на отображение не только и не столько личности автора, сколько окружавшей его исторической действительности, внешних событий общественно-политических, культурных и т.д., к которым в большей или меньшей степени он оказался причастен. В то же время, в отличие от строго научных жанров, мемуары подразумевают активное присутствие голоса автора, его индивидуальных оценок и неизбежной пристрастности. Т.е. один из конструктивных факторов мемуарной литературы авторская субъективность.

Мемуарная литература важный источник историографии, материал исторического источниковедения. В то же время по фактической точности воспроизводимого материала мемуары практически всегда уступают документу. Потому историки вынуждены подвергать событийные факты из воспоминаний общественных и культурных деятелей критической сверке с имеющимися объективными сведениями. В случае, когда некий мемуарный факт не находит ни подтверждения, ни опровержения в доступных документах, свидетельство о нем рассматривается историографией как научно состоятельное лишь гипотетически.

Устойчивые признаки мемуаров как формы словесности фактографичность, преобладание событий, ретроспективность, непосредственность свидетельств, что никак не обеспечивают «чистоты жанра». Мемуары остаются одним из наиболее подвижных жанров с чрезвычайно нечеткими границами. Далеко не всегда мемуарные признаки свидетельствуют о том, что читатель имеет дело именно с мемуарами. Так, на первой странице наделенной всеми вышеназванными признаками книги С.Моэма Подводя итоги (1957) автор предупреждает о том, что это произведение не биография и не мемуары. Хотя его взгляд неизменно уходит в прошлое, основная установка здесь не в воссоздании былого, а в исповедании художественной веры, подведении итогов полувекового литературного пути. По жанру книга Моэма не мемуары, а развернутое эссе.

В 19 в., по мере развития принципа историзма, уже достигшая зрелости мемуарная проза осмысляется как важный источник научно-исторических реконструкций. Сразу же дают о себе знать попытки злоупотребления такой репутацией жанра. Возникают псевдомемуары и разнообразные мемуарные мистификации. Особенно явно эти тенденции заметны в сочинениях, посвященных сугубо мифологизированным фигурам истории и уже завершившимся циклам прошлого. Как следствие, возможны досадные исторические заблуждения в трудах, построенных на неосновательных мемуарных источниках. Так, Д.С.Мережковский в своем этюде об А.С.Пушкине из цикла Вечные спутники (1897) всю концепцию творчества поэта выстроил на записках приятельницы Пушкина А.О.Смирновой. Однако по прошествии нескольких лет выяснилось, что эти воспоминания целиком фальсифицированы ее дочерью, О.Н.Смирновой. Другой пример мемуары Петербургские зимы Г.Иванова, посвященные воссозданию атмосферы предреволюционных лет «серебряного века». Есть основания считать его художественным текстом, основанном на условной литературной технике. Литература русской послереволюционной эмиграции, в которой мемуары вообще играли особо значимую роль, дала наряду с шедеврами прозы в жанре воспоминаний и множество образцов мистифицированной и фальсифицированной мемуаристики (поддельный «дневник» фрейлины императрицы Александры, покровительницы Г.Распутина А.А.Вырубовой и др.).

В литературе 1920 вв. нередко под мемуары стилизуются сугубо художественные произведения с вымышленным сюжетом. Цель такого приема может быть разной: от воссоздания через жанр атмосферы времени (Капитанская дочка (1836) Пушкина, где использование в «Записках» Петра Гринева мемуарного жанра одной из основных форм словесности 18 в. выступает приемом стилизации «под екатерининскую эпоху») до придания тексту особой искренности, достоверности, композиционной свободы и иллюзии независимости от «воли автора» (Неточка Незванова (1849) и Маленький герой (из неизвестных мемуаров) (1857) Ф.М.Достоевского).

Нередко автобиографические произведения по своим литературным качествам неотличимы от мемуаров. Но эти жанры могут преследовать и разные задачи. Автобиография легче подвергается беллетризации, переходу в художественную словесность. Так, в автобиографической трилогии Л.Н.Толстого Детство (1852), Отрочество (1854), Юность (1857) воспоминания подчинены не собственно мемуарной, а художественной задаче психологическому исследованию характера и творческому осмыслению важных для автора философских категорий (сознание, разум, понимание и т.д.). По этой причине в жанровом отношении трилогия Толстого ближе к роману, чем мемуарам.

Возможны и прямо противоположные случаи. Так, в Семейной хронике (1856) и Детских годах Багрова-внука (1858) С.Т.Аксакова главный герой выступает под вымышленным именем, что естественно для художественной литературы. Однако задача автора здесь сугубо мемуарная: воскрешение прошлого и его «атмосферы», правдивое воспоминание о былом. В жанровом отношении обе книги принадлежат именно к мемуарной литературе. Не случайно откровенно мемуарно-документальные Воспоминания (1856) Аксакова воспринимаются как непосредственное продолжение дилогии о Багрове.

Подвижности мемуарного жанра способствует и его стилистическая вариативность. Повествование здесь может быть отмечено и красочностью художественной прозы (Детство (1914) и В людях (1916) М.Горького), и публицистической пристрастностью (Люди, годы, жизнь (19601965) И.Эренбурга), и строго научным обоснованием происходящего (57 части Былого и дум (18521867) А.И.Герцена). Шаткость границы между мемуарами и художественными, публицистическими, научными жанрами определилась в русской и западноевропейской литературах уже к середине 19 в. Тому немало способствовали кризис романтизма и укрепление новой эстетики, нацеленной на подражание действительности в ее социальной конкретности, эстетики реализма. В.Г.Белинский в статье Взгляд на русскую литературу 1847 года (1848) уже фиксирует эту жанровую аморфность мемуарной прозы: «Наконец самые мемуары, совершенно чуждые всякого вымысла, ценные только по мере верной и точной передачи ими действительных событий, самые мемуары, если они мастерски написаны, составляют как бы последнюю грань в области романа, замыкая ее собою».

Непревзойденный образец зрелой и в то же время чрезвычайно сложной в жанровом отношении, многосоставной мемуарной прозы Былое и думы Герцена. По мере реализации замысла автора это сочинение превращалось из записок о сугубо личном, семейном прошлом в подобие «биографии человечества». Здесь достигается намеренное слияние жанровых признаков воспоминаний и публицистики, «биографии и умозрения», дневника и литературных портретов, беллетристических новелл, научной фактографии, исповеди, очерка и памфлета. В результате возникает такая литературная форма, которая, по словам автора, «нигде не шнурует и нигде не жмет». Герой книги не сам автор (как в обычных, одномерных с точки зрения жанра мемуарах) и не современная ему история (как в исторических хрониках), а сложнейший процесс событийного и духовного взаимодействия личности и общества в определенную эпоху. Книга Герцена вышла за естественные границы собственно мемуарной прозы и стала важнейшим программным текстом эпохи «критического реализма» в европейской литературе. Характерно, что западная критика могла усматривать за этим текстом еще более широкое историко-литературное значение. Так, отзыв об авторе Белого и дум в одном из номеров лондонской газеты «The Leader» за 1862 завершался выводом: «Гете мог бы усмотреть в нем яркое подтверждение теории грядущей универсальной литературы».

В первой пол. 20 в. в эпоху т.н. «конца романа», когда литература переживала кризис традиционных условных форм и переключалась на пограничье между вымыслом и документом, появляется череда синтетических текстов (На западном фронте без перемен (1929) Э.М.Ремарка, Жизнь в цвету (1912) А.Франса, Шум времени (1925) О.Мандельштама, позднее в русле той же традиции Алмазный мой венец (1978) В.Катаева и др.). В них мемуарное начало включено в органику художественной литературы. Исторический материал, реальная жизнь автора претворяется в факт искусства, а стилистика подчинена задаче произвести на читателя эстетическое воздействие. О зрелости и завершенности процесса «усыновления» мемуарной прозы художественной литературой 20 в. свидетельствуют факты пародийного использования ее законов в жанре романа (Признания авантюриста Феликса Круля (1954) Т.Манна).

Мера исторической содержательности мемуаров и сам тип их практического использования разными гуманитарными дисциплинами как источников во многом зависят от личности автора. Если мемуарист яркая и чрезвычайно значимая для истории и культуры личность, то фокус интереса в читательском и исследовательском восприятии его текста неизбежно сориентирован на самого автора. Исторический материал при этом отходит на обочину внимания. Яркий пример сочинения такого рода Десять лет в изгнании (1821) мадам де Сталь, выдающейся женщины эпохи, одной из блистательных писательниц и культурных деятельниц романтизма. Образец воспоминаний иного типа оставил герцог Сен-Симон. Его Мемуары (опубл. в 18291830) ценны прежде всего маленькими фактами, деталями, скрупулезно передающими атмосферу придворной жизни Парижа последнего двадцатипятилетия царствования Людовика XIV и периода регентства. Как следствие, воспоминания мадам де Сталь объект внимания прежде всего литературоведов, мемуары Сен-Симона историков. С 1940-х благодаря исследователям «Школы Анналов» (Л.Февр, Ф.Бродель, Ж. Ле Гофф и др.) историческая наука переживает всплеск интереса к запискам-воспоминаниям ничем не примечательных и непубличных людей. Их сочинения (по типу: «записки немецкого мельника середины 17 в.», «записки лондонского купца средней руки начала 18 в.» и т.д.) помогают восстановить объективную историю быта, выявить определенные социальные стереотипы, фиксирующие характерное, стандартное, а не исключительное. Мемуарная продукция такого рода важный источник истории цивилизации и исторической социологии.

Свое происхождение мемуарная литература ведет от воспоминаний Ксенофонта о Сократе (4 в. до н.э.) и его Анабасиса (401 до н.э.) записок о военном походе греков. Античные образцы жанра, к которым принадлежат также Записки о Галльской войне Юлия Цезаря (I в. до н.э.), безличностны и тяготеют к исторической хронике. Христианское средневековье (Исповедь (ок. 400) Бл. Августина, История моих бедствий (1132 1136) П.Абеляра, отчасти Новая жизнь (1292) Данте и др. памятники) привносит в жанр развитое чувство внутреннего «я» повествователя, нравственный самоанализ и покаянную тональность. Раскрепощение личности и развитие индивидуалистического сознания в эпоху Возрождения, рельефно отраженные в Жизни Бенвенуто Челлини (15581565), подготовили расцвет мемуаристики в 1718 вв. (Сен-Симон, кардинал Дж.Мазарини, Ж.-Ж.Руссо и др.)

В 1920 вв. одним из ведущих жанров словесности становятся воспоминания писателей и о писателях. Тем самым формируется собственно литературная мемуаристика, свои воспоминания оставляют И.-В.Гете, Стендаль, Г.Гейне, Г.-Х. Андерсен, А.Франс, Р.Тагор, Г.Манн, Р.Роллан, Ж.-П.Сартр, Ф.Мориак и др.

В России мемуарная литература ведет начало от Истории о Великом Князе Московском (сер. 16 в.) Андрея Курбского. Важная веха в становлении личностного самосознания в русской литературе автобиографическое Житие (16721675) протопопаАввакума. Яркие памятники русской мемуаристики 18 в. Жизнь и приключения Андрея Болотова (ок. 1780), Собственноручные записки императрицы Екатерины II (опубл. в 1907), Записки (опубл. в 18041806) Е.Р.Дашковой, Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях (1789) Д.И.Фонвизина. Бурное развитие мемуарной литературы в России 19 в. связано с воспоминаниями Н.И.Тургенева, декабристов И.Пущина, И.Якушкина, М.Бестужева, литератора Н.Греча, цензоров А.Никитенко, Е.Феоктистова, писателей И.С.Тургенева, И.А.Гончарова и др. Фактическими подробностями в описаниях литературного быта 2-й пол. 19 в. ценны мемуары А.Я.Панаевой, Н.А.Огаревой-Тучковой, Т.А.Кузминской. Общественная обстановка этих лет отражена в Записках революционера (1899) П.А.Кропоткина, На жизненном пути (опубл. в 1912) А.Ф.Кони.

Оживление мемуарной литературы, связанное с чередой опубликованных в СССР и в эмиграции воспоминаний о предреволюционной и революционной эпохе, приходится на 19201930-е гг. (мемуары К.Станиславского, В.Вересаева, А.Белого, Г.Чулкова и др.).

Новый всплеск мемуарной словесности в СССР, вызванный «хрущевской оттепелью», начинается с середины 1950-х. Публикуются многочисленные воспоминания о писателях, не вполне укладывавшихся с структуру советской идеологии: В.Маяковском, С.Есенине, Ю.Тынянове и др. Выходят многочисленные мемуарные очерки К.Чуковского, Повесть о жизни (1955) К. Паустовского, сборники воспоминаний о Е.Шварце, И.Ильфе и Е.Петрове. В основанной издательством «Художественная литература» в 1960-е серии «Литературные мемуары» печатаются воспоминания А. и П.Панаевых, П.Анненкова, Т.П. Пассек, сборники мемуаров о Н.В.Гоголе, М.Ю.Лермонтове, В.Г.Белинском, Л.Н.Толстом, Ф.М.Достоевском.

С конца 1980-х публикуются материалы о художественной жизни «серебряного века» и воспоминаний представителей русской эмиграции (На Парнасе Серебряного века (1962) К.Маковского, На берегах Невы (1967) и На берегах Сены (1983) И.Одоевцевой, Бодался теленок с дубом (1990) А.Солженицына,Курсив мой Н.Берберовой и др.), ранее не издававшиеся.

С начала 1990-х в России из-под пера современных политических и культурных деятелей выходит лавина мемуаров, многие из которых скорее является фактом общественной жизни, чем собственно литературы.

Геннади Г. Записки (мемуары) русских людей. Библиографические указания // Чтения в Императорском обществе Истории и Древностей Российских при Московском университете . 1861, кн. 4
Пыляев М.И. Записки русских людей // Исторический вестник, 1890. Т. 39
Указатель воспоминаний, дневников и путевых записок XVIIIXIX вв . М., 1951
Аннотированный указатель мемуарной литературы . Ч. 1, М., 1985. Ч. 2, 1961
Кардин В. Сегодня о вчерашнем. Мемуары и современность . М., 1961
Катанян В. О сочинении мемуаров // Новый мир, 1964, № 5
Елизаветина Г. Становление жанров автобиографии и мемуаров // Русский и западноевропейский классицизм . Проза. М., 1982
Литературные мемуары XX века: Аннотированный указатель . 19851989 гг . М., 1995. Ч. 12

Найти "МЕМУАРНАЯ ЛИТЕРАТУРА " на

Мемуары - это свидетельства участников или очевидцев каких-либо исторических события, составляемые на основе личных впечатлений. Воспроизводя наиболее важные стороны действительности, мемуарист, стремится определить свое место в происшедшем, дать оценку историческим событиям. Это делает мемуары ценным источником для исследования психологических аспектов развития общества, определения связи между событиями происходящими в прошлом, для расшифровки неполных, неточных или намеренно искаженных сведений других исторических источников. Мемуары служат дополнительным источником фактического материала по темам. Они обычно создаются спустя длительный промежуток времени и содержат ретроспективный, предвзятый взгляд на излагаемые события. В зависимости от объекта воспоминания они представляют собой жизнеописание автора, воспоминание об отдельном событии, историческом деятеле и т.д.

Особенностью мемуарной литературы является их документальность, которая основывается на свидетельских показаниях мемуаристов, очевидцах описываемых событий. Мемуары - это не только фиксация событий прошлого, это и исповедь, и оправдание, и обвинение, и раздумья личности. Безусловно мемуары носят субъективный характер, поскольку несут на себе отпечаток личности автора. Мемуарам не чужды красочность прозы, пристрастность публицистики, обоснованность. Поэтому далеко не всегда различимы грани, отделяющие мемуарную литературу от художественной, публицистики и даже научных исследований.

Характер содержательности мемуарного наследия связан с личностью автора, глубиной его замысла и зависит также от значительности описываемых событий. Если автор - личность исторически значимая, особенно интересен он сам, его взгляды и идеи, его отношение к событиям, очевидцем которых он был. Вместе с тем мемуары нельзя считать продуктом исключительно личностного происхождения. Они неизбежно несут на себе печать своего времени. Искренность мемуариста, полнота и достоверность его впечатлений зависят от той эпохи, в которой писались и публиковались мемуары. Немаловажное значение имеет и объект воспоминаний: событие или личность, о которых пишет мемуарист. Мемуаристу нередко в первую очередь хочется показать свою роль в этом событии, подчеркнуть свою значимость в описываемых событиях, современником которых он являлся.

Источники самой мемуарной литературы могут быть письменными и устными. Письменные - это самые разнообразные документы: оперативные документы военных штабов, отрывки из писем и дневников, сообщения газет, фрагменты ведомственной документации и пр. Привлекаются к написанию мемуаров и устные источники. Случается, что рассказы других лиц являются единственными каналами знаний о том или ином факте. В связи с этим, важнейшим источником мемуаров остается память. Здесь многое зависит и от надежности памяти мемуариста, и от его способности точно передать читателю сведения о событиях. Вместе с тем временная дистанция дает возможность более спокойно оценить прошлое, объективно взглянуть на собственную персону, более взвешенно расставить акценты, выделить главное из частного и т.д. Один из эффективных методов проверки полноты и достоверности мемуаров - это их сопоставление с другими источниками Черноморский М.Н. Мемуары как исторический источник. - М., 1959. - С. 395..

Особенностью мемуарной литературы является соответствие историческим событиям, хронологическая последовательность повествования, использование художественных приемов. Они предполагают обращение у отдаленному прошлому, переоценку происходящих событий с высоты накопленного мемуаристом опыта. По относительной достоверности, отсутствию вымысла мемуары близки к исторической прозе, научно-биографическим, автобиографическим и документально-историческим очеркам. Вместе с тем, от автобиографии мемуары отличает установка на отображение не только личности автора, сколько исторической действительности, к которым он оказался причастен Елизаветина Г. Становление жанров автобиографии и мемуаров // Русский и западноевропейский классицизм. - М., 1982. - С. 65.. В отличает от научного жанра мемуарная литература предполагает личную оценку событий. В связи с этим по фактической точности воспроизводство материала зачастую уступает документу. Исследователи вынуждены подвергать событийные факты из мемуарного наследия общественно-политических и культурных деятелей критическому анализу с имеющимися сведениями в других документальных источниках Кардин В. Сегодня о вчерашнем. Мемуары и современность. - М., 1961. - С.45.. Мемуарная литература отражает не только события общественные, жизнь отдельных людей, но и мотивы, цели их деятельности, личные переживания. В силу этой особенности историки относят мемуарную литературу к группе наиболее сложных, многогранных источников, которые не могут быть заменены ни документальными источниками, ни историческими и литературными произведениямиПавловская С.В. Воспоминания и дневники отечественных историков как исторический источник изучения общественно-политической и научно-педагогической жизни России конца XIX - начала XX веков. // Автореферат дисс. канд. ист. наук. - Нижний Новгород, 2006. .

Проблема классификации мемуарного наследия в исторической литературе носит дискуссионный характер. Исследователь С. Гелис предлагает делить мемуары на категории, зависящие от роли, места и удельного веса автора воспоминаний в описываемых событиях. По этому принципу исследователь делит мемуары на мемуары организатора, мемуары участника, мемуары свидетеля, мемуары очевидца, мемуары современникаГелис С. Как надо писать воспоминания (Методологический очерк) // Пролетарская революция.- 1925.- №7.- С. 203-206..

Ученый М.Н. Черноморский выделяет четыре разновидности мемуарных источников: полные жизнеописания - воспоминания, охватывающие длительный промежуток времени; воспоминания, охватывающие какой-то определенный промежуток времени; воспоминания об отдельных событиях; дневники; литературные записиЧерноморский М.Н. Мемуары как исторический источник. Учебное пособие по источниковедению истории СССР.- М., 1959 - С. 74..

Исследователь Л.Г. Захарова в качестве основания предложила деление мемуаров по роду деятельности: мемуары и дневники государственных деятелей, мемуары общественных деятелей, мемуары землевладельцев и торгово-промышленных деятелей, мемуары деятелей науки и культуры, мемуары духовных лиц, мемуары военных деятелей Захарова Л.Г. Мемуары, дневники, частная переписка второй половины XIX века // Источниковедение истории СССР. / под ред. И.А. Федосова.- М., 1970.- С. 369-370..

Л.И. Деревнина предлагает в основу классификации положить принцип различий авторской индивидуальности и позиции. С этой точки зрения воспоминания исследователь рассматривает как авторское рассмотрение прошлого с позиций настоящего; дневники - авторское рассмотрение прошлого с позиций, свойственных автору в самом этом прошлом. По этому основанию Л.И. Деревнина выделяет следующие группы мемуаров: воспоминания, дневники, стенограммы и литературную запись Деревнина Л.И. О термине «мемуары» и классификации мемуарных источников (историография вопроса) // Вопросы архивоведения.- 1963.- №4. - С.45..

С.С. Минц предлагает нетрадиционный способ группировки мемуарных источников. Основанием для группировки источников данного вида она предлагает принять субъективную природу мемуаров, отражающую объективно существующие различные уровни осознания индивидом межличностных и общественных отношений Минц С.С. Об особенностях эволюции источников мемуарного характера (к постановке проблемы // История СССР.-1979.- №2.- С. 69-70.. Подобная группировка, с ее точки зрения, выглядит следующим образом:

Источники, отражающие начальную стадию объективного процесса осознания общественной значимости личности: выделение личности из окружающей его социальной среды (источники эгоцентричные, нередко противопоставляющие индивида описываемому обществу);

Источники, отражающие слабое осознание индивидом механизма общественных связей: степень осознания участия авторов мемуаров в межличностных отношениях не поднимается выше отстаивания, иногда бессознательного, интересов небольшой корпоративно замкнутой группы, к которой принадлежит мемуарист;

Источники, отражающие степень осознания их авторами межличностных отношений: самосознание личности поднимается до уровня сознательного принятия интересов определенного класса;

Источники, отражающие высшую степень освоения индивидом механизмов общественных отношений: самосознание личности неотделимо от осознания общенародных интересов и нужд общества в целом Там же..

Автор оговаривает, что при использовании такой группировки при проведении конкретно-исторического исследования невозможно обойтись без соблюдения принципа историзма, так как роль отдельного звена проявляется во всей полноте только с учетом особенностей исторической эпохи. Отличие и преимущества своей классификации С.С. Минц видит в том, что в ее основе лежит не формальный, а качественный признак, характеризующий внутреннюю сущность источников мемуарного характераШеретов С.Г. Проблемы классификации мемуарных источников в советской историографии источниковедения. // Вестник Университета Кайнар, 2002. - № 2. - С.54. .

Кроме того, среди исследователей распространены такие классификации мемуарной литературы: о событиях, описываемых в мемуарах по тематически-хронологическому принципу (например, об Октябрьской революции и гражданской войне, о Великой Отечественной войне и т. д.); по персоналиям (например, воспоминания о В.И. Ленине и т.д.); классифицировать по происхождению (т.е. кем написаны мемуары) (например, мемуары государственных деятелей, мемуары деятелей литературы и искусства, военные мемуары и т.д.); мемуары по способу и форме воспроизводства (например, собственно воспоминания, литературная запись, интервью, дневники). На характер мемуаров, степень их достоверности, полноту, сокрытие информации, недосказанность в сильнейшей степени влияет эпоха, в которую создавались мемуары. Поэтому правомерно классифицировать мемуарную литературу по хронологическому принципу: мемуары, написанные в 20-е годы; мемуары 30-х -- начала 50-х годов; мемуары периода "оттепели" 60-х годов; мемуары 60-80-х годов и т.д. Деревнина П.И. О термине «мемуары» и классификации мемуарных источников // Вопросы архивоведения. - 1963. - № 4. - С. 125.

Следует отметить, что к мемуарам близко примыкают дневники - совокупность ежедневных или периодических фрагментарных записей автора, излагающих события его личной жизни на фоне событий современной ему исторической действительности. Дневник - это первичная форма мемуарной литературы, которая лишена событийного повествования. Дневники отличаются от мемуаров тем, что записи в них фиксируются сразу же после того или иного события.

Дневники можно подразделить на две категории: дневниковые записи, просто констатирующие очередность событий, отношение автора к ним. Такие записи порой могут быть торопливыми, автор не заботится в них о форме изложения. Вторая категория записей - это своеобразная форма художественного творчества. Для таких записей характерна тщательная проработка текста. Речь идет не о художественных изысках, а об особо высокой форме поэтического осмысления реальности творческой личностью и правдивом, метком, выразительном воспроизведении своего восприятия мира.

Воспоминания и записки являются особой, при этом более сложной формой мемуарной литературы. Воспоминания - это не только бесстрастная фиксация событий прошлого, это и исповедь, и оправдание, и обвинение, и раздумья личности. Поэтому воспоминания субъективны. В воспоминаниях автор описывает большой промежуток времени, подвергает анализу события под углом определенной концепции. Воспоминания лишены случайно описываемых событий.

Особой формой мемуаров является автобиография. Это форма биографии, где главным героем является автор. Автобиография пишется от первого лица и охватывает большую часть его жизни. Автобиография - это не просто самоанализ, ей требуется определенная повествовательная форма. Это краткое описание важных поворотных моментов в истории личности. При оценке автобиографических записей следует иметь в виду, что эти записи нередко составляются с явной целью самооправдания, самообороны их автора. Следует отметить, что мемуары не тождественны автобиографии. Мемуарист пытается осмыслить исторические события сквозь призму своего собственного сознания, описать свои действия как часть общего процесса, а в автобиографии акцент делается на внутренней жизни человека. При использовании мемуаров в качестве исторических источников всегда стоит вопрос, насколько можно доверять написанному в них. Выявить некоторые неточности позволяет метод сравнения. Важная роль в подтверждении или опровержении изложенных в мемуарах фактов принадлежит справочной литературе, относящейся ко времени, воспроизведенному на страницах воспоминаний.

Исследователь Гребенюк О.С. отмечает, что жанр автобиографии широко распространен при написании научного исследования. Он выделяет два рода автобиографий: первый - это краткая и формальная официальная автобиография, сухо перечисляющая факты жизни, и второй - автобиография как стремление индивидом осмыслить свой жизненный путь и свое душевно-духовное саморазвитие. Это развернутые художественные и философско-рефлексивные тексты. Такого рода биографии обнажают не только процесс самообращения, но и сам процесс его конституирования, как целостного опыта. Хотя автобиография имеет целью создание образа самого себя в результате рефлексивного опыта, этот образ создается всегда с учетом того, кто будет читать текст автобиографии. В автобиографиях литературная форма способна вступать в конфликт с содержанием: самоосуждение способно превращаться в самолюбование. Это не удивительно, так как автор собственной биографии практически всегда является «положительным героем», он относится к собственной жизни пристрастно, и ему трудно соблюдать объективность. Развернутый автобиографический текст не просто перечисляет события жизни автора, но содержит ряд оценок, сменяющих друг друга С одной стороны, автор желает увидеть целостность себя, понять себя в контексте самоосуществления, с другой стороны, он меняет оценки себя, переходя от описания одного этапа жизни к другому. Это создает напряженность и открытость автобиографии. Автор автобиографии выступает одновременно в двух лицах: с одной стороны, он - активно действующий, мыслящий, вспоминающий, создающий текст субъект; с другой - он является объектом описания, поэтому в воспоминаниях возможен переход он первого к третьему лицу, когда человек называет себя по имени и дает себе отстраненные характеристики Гребенюк О.С. Автобиография: философско-культурологический анализ. / Автореф. дисс. канд. филос. наук. - Ростов-на-Дону, 2005..

Письма - уникальный, ни на что не похожий вид исторического источника. Они представляют большую ценность для исторических исследований. В источниковедении их можно рассматривать в нескольких качествах: как газетный жанр; как разновидность делопроизводственных документов; самостоятельное значение имеют письма известным политическим деятелям, писателям, артистам и пр.; как разновидность эпистолярного жанра.

Для удобства характеристики писем проведем небольшую их классификацию: постоянная почта в газеты, в том числе письма, опубликованные и хранящиеся в архиве газеты. Особо можно выделить подгруппу писем, полученных в связи с каким-либо юбилеем или знаменательным событием, обсуждением какого-нибудь важного документа и пр.: постоянная почта в государственные и общественные учреждения (жалобы, претензии, предложения, доносы и пр.); письма политическим, общественным деятелям, ученым, представителям искусства; частная переписка - остаточное явление некогда весьма распространенного эпистолярного жанраВ.В. Кабанов. Источниковедение истории советского общества/ http://www.opentextnn.ru/history/istochnik/kabanov/?id=1376.

Дневники, воспоминания, автобиографические произведения, письма, как и любой другой исторический источник, могут играть как главную, так и второстепенную роль для историка. Во многом это определяется выбором темы и аспекта исследования. Так для работы над жизнеописанием исторических персоналий, для воссоздания политической истории, для изучения уровня развития науки, культуры, искусства дневники и воспоминания могут рассматриваться в качестве основного источника. Если же речь идет об изучении тем конкретных исторических событий, процессов или явлений то мемуарные произведения, как правило, используются в качестве дополнительного источника информации Павловская С.В. Воспоминания и дневники отечественных историков как исторический источник изучения общественно-политической и научно-педагогической жизни России конца XIX - начала XX веков. // Автореферат дисс. канд. ист. наук. - Нижний Новгород, 2006. .

Мемуарная литература может служить историческим материалом, документальным свидетельством, но разумеется лишь при условии критической проверки и переработки, обычных для каждого исторического источника. Экспертизе должна быть подвергнута подлинность мемуарного памятника, т. е. действительная его принадлежность тому автору, которому он приписывается; его достоверность. При решении вопроса о достоверности мемуаров следует принимать во внимание и такие особенности автора мемуаров, как память, внимание, тип восприятия, характер и условия работы, затем -- пользование источниками в работе и т. п. Разумеется ошибки памяти мемуариста, стойкость ее в зависимости от длительности промежутка времени, отделяющего момент совершения или наблюдения события от его записи и т. п., легко корректируются и восполняются другими источниками и не представляют собой решающего «фактора» в вопросе о достоверности мемуаров.

Таким образом, мемуары представляю собой важнейших исторический источник, содержащий сведения не только о конкретных событиях, но и отражающий направления общественной мысли той или иной эпохи. Вместе с тем мемуарная литература несет субъективный характер, основным источником которой является память автора.

Феминистская литературная критика

Феминистская литературная критика

Ирина Жеребкина

1. Введение: понятие феминистской литературной критики

Феминистская литературная критика возникла тридцать лет назад, получив большое распространение в Западной Европе и США. Сегодня практически нет ни одного крупного американского университета, где не было бы курсов по женской/феминистской литературе и критике, а также гендерным аспектам литературного творчества.

Основной целью феминистской литературной критики является переоценка классического канона «больших» литературных текстов с точки зрения 1) женского авторства, 2) женского чтения, а также 3) так называемых женских стилей письма, В целом феминистская литературная критика философско-теоретически может быть ориентирована по-разному, но одно остается общим для всех ее разновидностей - это признание особого способа женского бытия в мире и соответствующих ему женских репрезентативных стратегий. Отсюда основное требование феминистской литературной критики о необходимости феминистского пересмотра традиционных взглядов на литературу и практики письма, а также тезис о необходимости создания социальной истории женской литературы.

Вслед за Элизабет Гросс феминистскую литературную критику можно разделить на следующие основные составляющие:

1) женская литература - акцент ставится на пол автора;

2) женское чтение - акцент ставится на восприятие читателя;

3) женское письмо - акцент ставится на стиль текста;

4) женская автобиография - акцент ставится на содержании текста.

В соответствии с этим Гросс различает также три основных вида текстов:

1) «женские тексты» - написанные женщинами-авторами;

2) «фемининные тексты» - написанные в стиле, культурно означенном как «женский»;

3) «феминистские тексты» - сознательно бросающие вызов методам, целям и задачам доминантного фаллогоцентристского/патриархатного литературного канона.

К наиболее известным методологическим работам по теории «женской литературы» относятся работы Мэри Эллманн (Думать о женщинах, 1968); Эллен Моэрс (Литературная женщина, 1976); Сандры Гилберт и Сюзан Губар (Безумная на чердаке: женщина-писательница и литературное воображаемое в XIX веке, 1979); Рэйчел ДюПлесси (Письмо и несть ему конца: нарративные стратегии в женской литературе XX века, 1985); Элейн Шоуолтер 1977); сборники Новая феминистская критика. Эссе о женщинах, литературе и теории (1985), Эти современные женщины: автобиографические эссе 20-х годов (1978) и Дочери декаданса. Женщины-писательницы на рубеже веков (1984) под редакцией Элейн Шоуолтер. К работам по методологии «женского чтения» и «женского письма» относятся работы Торил Мой (Сексуальная/текстуальная политика: феминистская литературная теория, 1985); Мэри Якобус (Читающая женщина. Эссе о феминистском критицизме, 1986), а также книга под ее редакцией Женское письмо и письмо о женщинах, 1979; Шошаны Фельман (Чего хочет женщина? Чтение и сексуальное различие, 1993), Алис Жарден ( Gynesis : Конфигурации женщины и современность, 1985); книга под редакцией Нэнси Миллер (Поэтика гендера, 1986); а также работы французских теоретиков Юлии Кристевой, Люси Иригарэ и Элен Сиксу. Что касается критерия автобиографизма, то он в равной степени характерен как для концепций «женской литературы», так и для концепций «женского чтения» и «женского письма».

2. Понятие женской литературы

1) Теоретические подходы: понятие «гинокритики»

В 1985 году в США под редакцией Элейн Шоуолтер вышла книга Новая феминистская критика, в которой были собранны ставшие классическими работы по поэтике феминизма таких авторов, как Аннет Колодны, Сандра Гилберт и Сюзан Губар, Бонни Зиммерман, Рэйчел ДюПлесси, Алисия Острайкер, Нэнси Миллер, Розалинд Ковард и др. Основная задача «женской литературы» - изучение тем и жанров литературы, созданной женщинами; изучение новых предметов - таких как психодинамика женской креативности, лингвистика и проблема женского языка, траектории индивидуального или коллективного женского авторства, история женской литературы и исследование отдельных писательниц и их произведений.

В своей знаменитой статье «К вопросу о феминистской поэтике» Элейн Шоуолтер обосновывает два основных метода анализа «женской литературы»:

1) «фемининная критика» - женское сводится к патриархатным сексуальным кодам и гендерным стереотипам мужско-сконструированной литературной истории, в основе которой лежит эксплуатация и манипуляция традиционными стереотипами женского;

2) «гинокритика» - строит новые типы женского дискурса независимо от мужского и отказывается от простой адаптации мужских/патриархатных литературных теорий и моделей. Женщина в этом типе дискурса является автором текста и производительницей текстуальных значений, выражая новые модели литературного дискурса, которые базируются на собственно женском опыте и переживании. «Гинокритика», по словам Шоуолтер, начинается тогда, когда мы освобождаем себя от линеарной и абсолютной мужской литературной истории, прекращаем вписывать женщину в просветы между линиями мужской литературы и вместо этого фокусируемся на новом видимом мире собственно женской культуры.

На основе методологии «гинокритики» Элейн Шоуолтер выделяет три основных приема письма в развитие женской литературы: 1) репрезентация «фемининного» - имитация канонов доминантной/патриархатной литературной традиции и интернализация традиционных гендерных стандартов искусства и социальных ролей; 2) репрезентация «феминистского» - протест против доминирующих/патриархатных стандартов и ценностей культуры и языка, защита миноритарных прав и ценностей, включая требование женской автономии; 3) репрезентация «женского» - как специфической женской идентичности, отличающейся от мужского канона репрезентации и письма.

2) Женско-центрированная литература: «время невинности»

Женско-центрированной традицией в литературе называется традиция изучения женских авторов, женских героинь и «женских» жанров письма (стих, новелла, автобиография, мемуары, дневники); основной концепцией является концепция женского авторства, определяемого по принципу пола, а базовым теоретическим конструктом - идея женской эмансипации в литературе.

Эллен Моэрс, Литературная женщина (1978) - пионерская попытка описания истории женской литературы отдельно от мужской: литературная традиция рассматривается здесь с точки зрения преемственности женского авторства и взаимного влияния женщин-писательниц друг на друга, а также женской литературно-эмоциональной текстовой коммуникации и взаимодействия. Моэрс настаивает на различных условиях формирования гендерного авторства в классической англо-американской литературе: если мужское авторство формировалось в публичном пространстве университета, мужской дружбы и публичных литературных дискуссий (Моэрс приводит пример Кольриджа и Вордсворта, окончивших Кембридж), то женщина, лишенная «возможности образования и участия в публичной жизни, изолированная в пространстве дома, ограниченная в путешествиях, болезненно ограниченная в дружбе», формируется как автор в приватном, интимном пространстве семьи и интимизированного чтения (Моэрс ссылается в данном случае на современницу Кольриджа и Вордсворта Джейн Остин). В этой ситуации женской социализации в приватном пространстве наибольшее влияние на женщин-авторов, по мнению Моэрс, оказывают другие, предшествующие им женские авторы, а не авторы-мужчины, ибо только через женское авторство они могут проводить аналогии с собственными ощущениями и переживаниями, обычно нефиксируемыми мужчинами. Можно утверждать, считает Моэрс, что в результате женская литературная традиция как бы «замещает» мужскую для женских авторов - независимо от исторического периода, национального контекста или социальных условий пишущих женщин. В целом книга может служить прекрасным первоначальным введением в тему женской литературы и феминистской литературной критики.

3) «Женский опыт» и «женская литература»: экстра-литературные критерии в литературе

Основная цель данного теоретического направления - поиск специфических «женских» средств литературной выразительности для отражения специфической женской субъективности в литературе. Одним из основных тезисов этого подхода становится тезис о важности эмпиризма и экстра-литературных параметров исследования женской литературы - другими словами, тезис о «женском опыте», отличающемся от мужского. Одним из конструктов «женского опыта» в теории литературы полагается конструкт «второстепенного авторства», так как неявно предполагается, что известные (то есть вошедшие в литературный канон женщины-писательницы) разделяют доминантные для данного этапа культуры гендерные и языковые нормы и стереотипы, интерпретируя и интернализуя патриархатные эстетические и социальные ценности (иначе они бы не вошли в канон). Наиболее полно данный подход реализован в книгах Элейн Шоуолтер: Их собственная литература: британские женщины-писательницы от Бронте до Лессинг (1977), Женское безумие. Женщины, безумие и английская культура, 1830- 1980 (1985), Сексуальная анархия. Гендер и культура на рубеже веков (1990)и др.

Элейн Шоуолтер, Их собственная литература: британские женщины-писательницы от Бронте до Лессинг (1977) - рассматривает творчество женщин-писательниц, которые считаются второстепенными с точки зрения «большого» литературного дискурса, репрезентируя маргинальную субъективность и маргинальные практики языковой выразительности, которым соответствует определенная (аффективная) топология женской субъективности.

Шоуолтер доказывает, что особенность маргинальной/второстепенной топологии женского в литературе 19-го века определялась тем, что женщины-писательницы в первую очередь интерпретировались культурой по биологическому критерию - как женщины (с их аффектами, чувствительностью и эмоциями), и лишь во вторую очередь по профессиональному - как писательницы. В результате женское творчество интерпретировалось не как технологический результат письма, а как результат природной креативности и психологической особенности женщины, ее особых интенсивных (телесных, аффективных) уникальных состояний, то есть как результат «демонического женского гения» (по аналогии с мужским телесным «романтическим гением» в философии романтиков). Другими словами, конструкция женской субъективности определялась через конструкцию девиации и соответствующее ей чувство вины по отношению к «нормативной»/мужской субъективности. Отсюда соответствующая женская аффективная выразительность («язык безумия») в женской литературе 19-го века как основная форма проявления женской субъективности. И только в конце 19 - начале 20-го веков в творчестве женщин-писательниц, по мнению Шоуолтер, происходит отказ от маркировки собственной субъективности как девиантной, маргинальной и аффектированной.

Сандра Гилберт и Сюзан Губар, Безумная на чердаке: женщина-писательница и литературное воображаемое 19 века (1979) - классическое исследование женской литературы в феминистской литературной критике. В отличие от Шоуолтер, авторы исследуют творчество не второстепенных, но известных женщин-писательниц, таких как Джейн Остин, Мэри Шелли, Джордж Элиот и Эмили Дикинсон, хотя и в их творчестве также обнаруживают патриархатную трактовку женской литературы как патологии и сумасшествия, а также устойчивый бинаризм женского в традиционной культуре: женщина - либо чудовище и ведьма, либо ангелическая святая. Авторы доказывают, что женщины-писательницы в патриархатной культуре неизбежно попадают в ее дискурсивные ловушки, так как в любом случае вынуждены драматизировать амбивалентное разделение между двумя возможными образами женского: традиционным патриархатным образом и одновременным сопротивлением ему. Данный «разрыв», по мнению авторов, и формирует амбивалентную структуру женского авторства как структуру «сумасшествия». Другим символом «сумасшедшей» идентичности женщин-писательниц, который также используют в своем исследовании Гилберт и Губар, является символ зеркала, выражающий женское драматическое состояние разрыва: желание соответствовать мужским нормативным представлениям о женщине и одновременное желание отвергать эти нормы и представления.

Таким образом, Гилберт и Губар не только последовательно исследуют традицию женской литературы, но и проблематизируют ее, не допуская при этом маркировок «невинного историзма».

4) Проблемы и поиски новых теоретических оснований: критика концепций «женского авторства» и «женского опыта» в литературе

Уже в конце 80-х годов столь продуктивная в 70-е годы конструкция «женщина как автор текста» вызывает несколько философских проблематизаций. По словам Торил Мой, главной методологической проблемой «женской литературы» является цель создания особого, женского литературного канона в его отличии от мужского. Но ведь новый канон может быть не менее репрессивен, чем старый, вслед за Фуко предупреждает Мой, напоминая, что в теории маргинальных практик Фуко целью было избегание любого властного доминантного канона, а не построение нового. Кроме того, после провозглашенной Бартом в 1977 году «смерти автора» (текст не является выражением индивидуальной субъективности или простой репрезентацией внешней социальности, но является актом письма, материальной манипуляцией знаками, дискурсивной структурой, текстуальными элементами) невозможно говорить об авторской аутентичности вообще, а значит, невозможно установить кодировку авторства как женского авторства. Женщины-авторы могут производить мужские по стилю тексты, а женщины-антифеминистки могут производить феминистские тексты. Поэтому на смену концепциям «женской литературы» в феминистской литературной критике приходят концепции «женского чтения» и «женского письма», использующие понятие «женского» не по признаку биологического гендерного авторства, а по критерию различных сексуальных стилей текстуальных практик.

3. Понятие «женского чтения»

1) Основные положения теории «женского чтения»

Бартовский тезис об изменении политик литературы с производства текстов на их восприятие (смерть автора означала рождение читателя) оказался очень плодотворным для феминистской литературной критики: поскольку процедура перцепции позволяет обнаружить множественность и амбивалентность текстовых структур, значит, она позволяет выявлять и специфически гендерную/женскую текстовую рецепцию, которая считалась «второстепенной» в истории «большой»/мужской литературы и критики. Таким образом было обнаружено, что отныне любой текст может быть проанализирован с женской/феминистской точки зрения и что со структурой перцепции связана особая топология именно женской субъективности в ее отличии от мужской.

Одними из ведущих в структуре женской перцепции становятся характеристики сексуальности и желания, понимаемые очень широко - как доминанта чувственности в структуре традиционной субъективности: если традиционные культурные стереотипы мужского восприятия строятся по модели жесткой и рациональной «я»-идентичности, то «женское прочтение» текстов основывается на плюральном и множественном психологическом и социальном женском телесном опыте. Концепция чтения как женского желания в феминистской критике выражена в различных литературных концепциях «женского чтения», таких как «этика чтения» Алис Жарден; «фривольное чтение» Элизабет Берг; чтение как «транс-позиция» Кэтрин Стимпсон; чтение как «гендерная маркировка» Моник Виттиг; «сверхчтение» Нэнси Миллер (как «чтение между строк», «дешифровка молчания», «заполнение брешей репрессированной экспрессии»); «восстанавливающее чтение» Сьюзан Губар и Сандры Гилберт (то есть обнаружение второстепенных женских авторов, репрезентация анонимного женского опыта и переживания); «экстатическое чтение» Джудит Феттерлей («чтение женщиной женских тестов может быть и является эротизированным чтением»).

Отсюда становится понятной задача женской критики - она состоит в том, чтобы научить женщину «читать как женщина». Что это значит?

1. Это чтение вне традиционных теоретических дискурсивных схем классической литературной теории автор-читатель-жанр-историческая эпоха, сопротивляющееся общепринятой литературной кодификации, сциентизму литературной теории и предданным параметрам андроцентристской критической традиции.

2. Это связь текстуальности и сексуальности, жанра и гендера, психосексуальной идентичности и культурной авторитетности.

3. Процесс сексуальной дифференциации в процедуре чтения должен рассматриваться прежде всего как текстуальный - то есть как процесс производства значений. Конституируя женщину как объект в момент нашего чтения, мы не только «гендерно» читаем текст, но и производим себя как женщин - через эффективность процесса идентификации.

4. Это чтение как «женское желание», то есть чтение частного, детализированного, чувственного, строящееся по принципу «часть вместо целого», которое становится видом автобиографии и неотличимо в конечном итоге от акта письма.

В то же время феминистская критика постулирует необходимость в понятии «женского чтения» не только стилистического, но идеологического и политического аргумента: «читать как женщина», по словам Джудит Феттерлей, - значит освобождать новые значения текста а) с точки зрения женского опыта, а также б) право выбирать, что в тексте является наиболее значимым для женщин. Данный тезис дополняется известным тезисом Нэнси Миллер о том, что феминистское чтение не должно быть «поэтикой беспристрастия», а напротив, постоянным напоминанием о том, что в культуре вообще не существует ничего беспристрастного и что феминистская критика просто не боится репрезентировать пристрастность в отношении женских ценностей бытия.

Наиболее систематически принципы понимания «женского чтения» в феминистской литературной критике выразила Аннет Колодны в статье «Карта для перечтения: гендер и интерпретация литературных текстов» в книге Новая феминистская критика (1985). Статья написана с целью полемического использования тезисов знаменитой работы Гарольда Блума «Карта неправильного чтения» (1975), который, по словам Аннет Колодны, в своем тезисе «мы есть то, что мы читаем» исходит из позиции гендерно-нейтрального читателя, в то время как женщина-читательница читает иначе, чем мужчина.

Во-первых, женское чтение менее абстрактно, чем мужское: женщина всегда читает в тексте свой собственный реальный жизненный эксперимент. Женское чтение - это дешифровка и обнаружение символизации обычно подавленной и недоступной женской реальности и «вписывание» ее затем в свою повседневную жизнь.

Во-вторых, в процедуре чтения женщина обычно чувствует ситуацию подавления ее чувств и сопротивляется этому подавлению силой собственного аффекта.

В-третьих, в женском чтении особое внимание уделяется женским образам и женским ситуациям, которые мужчинами дешифруются как второстепенные и незначимые.

Аннет Колодны сравнивает, как по-разному используют понятие «чтение как пересмотр» Гарольд Блум и феминистский теоретик Адриенн Рич: если для Блума «пересмотр» - это текстуальный эксперимент с целью построения другой возможной общезначимой литературной истории, то для Рич основной целью женского чтения как «пересмотра» является не общезначимая, а персональная уникальная история, главное в которой - возможность трансформации не текста, но собственной жизни как истории подавления.

2) Критика теорий «женского чтения»

В конце 80-х годов понятие «женского чтения» также подвергается философской проблематизации: письмо, по утверждению Деррида, функционирует в ситуации радикального отсутствия любого эмпирически детерминированного получателя текста, текст никогда не достигает места своего назначения, а читатель мертв так же, как и автор. Поэтому в современной феминистской литературной критике проблематизируется не только понятие «женского авторства», но и понятия «женского читателя», а также специфического «женского чтения».

4. Понятие «женского письма»

1) Основные положения теории «женского письма»

Понятие «женского письма» возникает под влиянием дерридаистского понятия письма (которое он противопоставлял понятию речи) - как поиска новых форм дискурсивной/философской выразительности. По мнению Дерриды, речь воплощает собой фаллическую истину, в то время как для реальной практики письма понятие истины всегда является чем-то незначимым и вторичным, так как главное в письме - это сам опыт писания, производство графических композиций, а не то, насколько графический опыт письма соответствует ментальной истине. В результате «письмо», а также и литература объявляются феноменом, обладающим женской природой, то есть способностью избежать мужских доминант логоцентризма.

В работе Смех медузы (1972) французский философ и феминистский теоретик Элен Сиксу впервые вводит ставшее впоследствии знаменитым понятие «женского письма» (« ecriture feminine »), которое призвано освободить женщину от маскулинистского типа языка, стремящегося к единой истине, а также от сдерживающих пут логики и давления самосознания, бремя которых неизбежно присутствует в любом актуальном моменте речевой ситуации. Цель женского языка или женского письма - децентрация системы традиционных текстовых значений. В этом контексте другой известный французский философ и феминистский теоретик Люси Иригарэ вместо традиционного «фаллического символизма» в практиках письма предлагает использовать противостоящие ему технологии «вагинального символизма». Так называемый фаллический язык, по мнению Иригарэ, основывается на семантическом эффекте глагольной оппозиции иметь/не иметь и ее бесконечном повторении, в то время как противостоящий фаллическому «вагинальный символизм» способен производить не повторения, но различия как в структуре значения, так и в синтаксической структуре. Против символической структуры фаллоса как структуры «одного», символическая структура вагины выдвигает ни «одно» или «два», но «два в одном» - то есть множественность, децентрированность, диффузность, вместо отношений идентичности воплощая отношения длительности, механизм действия которых не подчиняется логическому закону непротиворечивости (в частности, женщина никогда не может дать однозначный и непротиворечивый ответ на вопрос, предпочитая бесконечно дополнить его, бесконечно двигаться в уточнениях, возвращаясь вновь и вновь к началу своей мысли и т. п.).

В то же время феминистские концепции «женского письма» отличаются от дерридаистского понятия письма. Основное отличие состоит в том, что феминистские теории письма не ограничиваются теоретическим интересом или текстуальным уровнем работы с языком, как это имеет место в теории фемининного Дерриды, а выражают в языке болезненный опыт женского подавления в культуре. Отсюда феминистская деконструкция традиционных типов дискурса (и текста) имеет не столько теоретическую, сколько практическую цель: не просто высвобождение новых текстовых/символических значений, но стремление выразить запрещенный - репрессированный - женский/ асимволический опыт, осуществляемый вне дискурса значения в традиционной культуре.

Феминистские авторы вслед за Жан-Жаком Руссо предпочитают разделять два основных типа языкового употребления: язык рациональный и язык выразительный. Женские типы языка и письма относятся к стратегиям выразительного языка - того, который ускользает за пределы языковых матриц установленных значений. Восстановить эту выразительную фемининность и стремятся феминистские авторы. В интервью «Язык, Персефона и жертвоприношение» (1985) Иригарэ использует мифологический образ Персефоны, которую ищет и не может найти мать Деметра: только эхо исчезнувшей фемининности откликается ей. Поисками фемининности называет Иригарэ поиски языка, который «говорит до речи» - некий утопический язык, который говорит «вне и помимо слов», значение которого не фиксируется в артикулированной речи.

Где же искать фемининность? И как фемининность способна выражать себя?...

1) Сиксу дает следующий ответ на эти вопросы: фемининность - это женское тело и телесные отношения с другими телами. Но что, по мнению Сиксу, скрывается под понятием «тело»? И под понятием «женское тело»? И что означает феминистский лозунг «писать тело»? Отвечая на этот вопрос, Сиксу опять отсылает нас к руссоистской концепции двух типов языка (рационального и выразительного). Только пользуясь вторым типом языка - выразительным, чувственным языком - можно обнаружить существование «тела»: чувственного образования, которое не поддается рациональному осмыслению. Мужчина всегда контролирует свои импульсы, женщина - нет. Писать текст для мужчины - значит пользоваться законченными формулировками и понятиями; писать текст для женщины - значит длить ситуацию незавершенности и бесконечности в тексте. В женском тексте нет и не может быть ни начала, ни конца; такой текст не поддается присвоению. По мнению Сиксу, категории традиционного языка мешают непосредственно воспринимать окружающий мир, накладывая на него сетку априорных понятий или определений. Такому восприятию мира, считает Сиксу, может противостоять только наивное, не отягощенное рефлексией восприятие, существующее до всяких языковых категорий - восприятие ребенка или женщины. В женском восприятии мира, так же, как и в восприятии ребенка, считает Сиксу, преобладают не категории мужского рационального мышления, но экстатическая («телесная») коммуникация с миром, которая состоит в первую очередь из ощущений цвета, запаха, вкуса. Другими словами, женская коммуникация с миром - это коммуникация физического тела с физическим миром вещей.

2) В утверждении стратегий женского языка Сиксу и Иригарэ не останавливаются на уровне употребления слов, но спускаются на более глубокий уровень грамматики. Женский язык склонен нарушать общепринятый синтаксис. Иригарэ обосновывает идею «двойного синтаксиса»: первый выражает логику рационального мышления, второй - женское подавленное бессознательное. Во втором случае языковые фигуры или образы не коррелируют с традиционной логикой.

2) Критика концепций «женского письма»

Современная критика концепций «женского письма» связана с общей критикой эссенциализма в трактовке женской субъективности - сведением структуры женской субъективности к априорной и неизменной «женской сущности». Поэтому в современной феминистской литературной критике анализ «женского письма» происходит с помощью задействования понятийного аппарата и методологии гендерной теории, способной дискурсивно отразить все многообразие и сложность перформативных, не связанных с уникальной женской «сущностью» гендерных идентификаций в современной литературе.

5. Женская автобиография как особый тип «женского опыта»

Жанр автобиографии наряду с жанрами дневников и мемуаров традиционно относится к «женским» жанрам письма в литературном каноне «большой литературы». Основная задача автобиографического женского письма, как она определяется в феминистском литературном критицизме - это задача саморепрезентации женского «я». В этом смысле традиционное понятие auto - bio graphy в феминистском литературном критицизме меняется на понятие auto - gyno - graphy - с акцептацией именно на женской специфической субъективности в автобиографическом письме.

Каковы основные параметры женской автобиографии как жанра, выделяемые в феминистском литературном критицизме?

1. В женском автобиографическом письме вся женская жизнь достойна описания, а не только определяющие этапы этой жизни. Содержательно одной из основных тем женской автобиографии является тема дома и семьи (именно семья признается основной моделью формирования гендерной идентификации). Отличие от классических женских автобиографий состоит в том, что решающим содержательным параметром сегодня становится «бесстрашие говорить о своем теле и сексуальности» не как о чем-то второстепенном и дополнительном к основному автобиографическому сюжету, но как об основном в нем.

2. Формальным признаком автобиографического письма остается признак письма от первого лица, при этом особенностью женской автобиографии является апелляция к личному опыту не как отдельному, а как гендерному опыту группы.

3. Имеет место сознательное или бессознательное содержательное противопоставление своего внутреннего приватного мира миру официальной истории: в женском автобиографическом тексте зачастую невозможно определить в принципе, к какой исторической эпохе он принадлежит. Данный отказ или вызов официальной истории - через репрезентацию тем дома, кухни, семейного быта, женских и детских переживаний и болезней и т. п. - признается одним из сознательных феминистских жестов женского автобиографического письма.

4. В формальной структуре текста вместо временной нарративной последовательности событий реализуется эмоциональная последовательность; событийность «большой истории» заменяется женской внутренней «аффектированной историей». Основным типом нарративного связывания становится тип «и...и...и...», в терминологии Рози Брайдотти.

Огромное влияние на концепцию женской автобиографии оказала концепция маргинальных практик Фуко. Фуко проводит аналогию между традиционными носителями дискурса признания в культуре - преступниками, производящими многочисленную литературу признаний (так называемая литература «висельных речей»), больными - и женским субъектом, репрезентирующимся в культуре исключительно через дискурс вины. Женщине как социально маргинальному объекту в культуре оставлено, по мнению феминистских исследовательниц, одно «привилегированное» место - место признающейся субъективности: по мере того, что говорит признающаяся женщина, и по мере того, как ее цензурируют и что ей запрещают говорить, формируется весь ряд женских социальных идентификаций. Фуко обращает специальное внимание на то, что дискурс признания в культуре - это всегда дискурс вины и что «идеальной» фигурой воплощения вины в истории является женщина. И действительно, классические исследования женской литературы Элейн Шоуолтер, Сандры Гилберт и Сюзан Губар доказывают, что ее основной формой традиционно является автобиографическое письмо как письмо признания, на основе которого строится различие жанров: новелла, повесть, дневник, мемуары, поэзия.

Элейн Шоуолтер применяет методологию анализа маргинальных практик Фуко к анализу феномена женского в культуре как «субъективности признания», формирующейся в различных сферах реальности на материале анализа практик женской сексуальности (Сексуальная анархия: гендер и культура на рубеже веков, 1991), женского безумия (Женское безумие. Женщины, безумие и английская культура, 1830-1980, 1985) и женской литературы, в том числе, автобиографической (Их собственная литература: британские женщины-писательницы от Бронте до Лессинг, 1977). Ее основным выводом является вывод о неизбежной гендерной асимметрии в культуре: если понятие женского в ней всегда маркируется как символ иррационального и виновного, предельным выражением чего и является маркировка «безумия», то понятие мужского неизбежно коррелирует с понятиями разума и рациональности. И хотя содержательно понятия женской и мужской субъективности могут меняться в разных исторических эпохах, гендерная асимметрия репрезентативных политик женского и мужского в культуре, по мнению Шоуолтер, остается неизменной: даже когда феномен иррационального репрезентирован мужчиной (признание в грехах, патологии или сексуальных извращениях в дискурсе мужской прозы признания на рубеже 19-20 веков), на символическом уровне он получает неизбежную маркировку женского: «женское безумие» или «женская чувственность» внутри мужского субъекта.

Поставленная Фуко методологическая проблема аналитики женской субъективности как дискурса признания является формой концептуального напряжения в современной феминистской теории, в которой на сегодняшний день существуют два основных подхода в оценке женского дискурса как дискурса признания. Теоретики «феминизма равенства» призывают к сопротивлению патриархатным механизмам производства женской субъективизации в культуре и равному освоению мужских дискурсивных ценностей и норм (в частности, в оценке женского дискурса признания подчеркивается, что женщина реализует не дискурс вины, а дискурс независимости, самоутверждения и самодостаточности). Теоретики «феминизма различия» настаивают на том, что специфический женский дискурс (в том числе автобиографический дискурс как дискурс признания) является альтернативной формой знания и альтернативной формой субъективности. Признающаяся женщина, по их мнению - это не только объект власти, но и субъект языка, а женский телесный язык как язык признания оказывается тем полем суггестивных знаков - воли, желания и независимого наслаждения - который подрывает нормы патриархатной культуры. Поэтому женский автобиографический дискурс, по их мнению, нельзя мерить в рамках традиционного мужского дискурса, в котором он неизбежно обретает маркировки второстепенного, и необходимо вырабатывать собственные нормы анализа женского автобиографического письма.

6. Заключение: значение феминистской литературной критики для теории литературы

Эффект действия феминистской литературной критики в литературной теории и культуре на исходе 20-го века поистине ошеломляющ: обнаружено и изучено множество текстов женских авторов (в том числе второстепенных и забытых) не только в традициях ведущих литератур мира, но и в литературных традициях различных стран; феминистскому анализу подверглось значительное количество мужских и женских авторов классической литературы, начиная с античных времен и до наших дней; предложено множество новых интерпретаций классической литературной традиции; создан новый аппарат литературной теории, обогащенный аппаратом феминистской литературной критики, введены и используются новые стратегии анализа литературных текстов. Можно сказать, сегодня не существует практики чтения литературного или философского текста, которая бы не учитывала его возможную гендерную или феминистскую интерпретацию. И главное, создана новая обширная академическая дисциплина феминистская литературная критика, внутри которой производятся тексты, связанные с женским письмом, женским стилем или женским способом бытия.

Как уже было отмечено, в противовес логике эссенциализма (эссенциалистских концепций «женской литературы», «женского чтения» и «женского письма») феминистская теория конца 20 века выдвигает неэссенциалистские проекты женской субъективации в культуре на основе постмодернистских концепций децентрированного субъекта (в частности, перформативной гендерной идентификации в литературе). Можно сказать, феминистская литературная критика находится сегодня на пересечении этих двух методологических подходов, теоретизируя женское авторство и женское литературное творчество в контексте данной методологической проблематизации. И именно в ее русле в современном гендерном дискурсе происходит концептуальная встреча двух основных стратегий интерпретации женской субъективности в культуре конца 20 века - феминизма и постфеминизма, и от возможного взаимодействия и взаимовлияния их друг на друга зависят и дальнейшие ретеоретизации проблемы женской субъективности в литературной теории. Sandrn M. Gilbert, «What Do Feminist Critics Want? A Postcard from the Volcano», in Elaine Showalter, ed., The New Feminist Criticism. Essays on Women, Literature and Theory (New York: Pantheon Books, 1985), pp. 29-45.

Mary Jacobus, Reading Woman: Essays in Feminist Criticism (New York: Columbia University Press, 1986).

Annette Kolodny, «A Map for Rereading: Gender and the Interpretation of Literary Texts», in Elaine Showalter, ed., The New Feminist Criticism. Essays on Women. Literature and Theory (New York: Pantheon Books, 1985), pp. 46-62. Blame Showalter, The Female Malady Women, Madness, and English Culture. 1830 1980 (New YorkPenguin Books, 1985), p. 4.

Мемуарная литература. Мемуарная литература как исторический источник Какие особенности мемуарной литературы отразились в произведениях

Жанровые закономерности произведений

Дневники

Мемуары (воспоминания)